Новости

«К 105-летию со дня рождения Елены Николаевны Гоголевой»

Е.Н. ГОГОЛЕВА

«НА СЦЕНЕ И В ЖИЗНИ»

ПРЕДВОЕННЫЕ ГОДЫ. НАЧАЛО ВОЙНЫ

После моего окончательного разрыва с Всеволодом ко мне переехал сын. Игорю было четырнадцать лет. Как раз самый трудный возраст. Я не умела и не знала, как следует направлять и воспитывать сына. У него появились товарищи, которые, как мне казалось, ничего хорошего ему не внушали, Игорь был нервозным, неусидчивым, недисциплинированным. Учился всегда скверно. В школу постоянно вызывали родителей или бабушку.

Я все чаще стала задумываться о будущем сына. Если бы были военные школы, где существовала строгая и разумная дисциплина. Но в то время таких школ еще не было. На мои вопросы, о чем он думает и чего хочет в будущем, Игорь полусерьезно-полушутя отвечал: «Хочу быть актером, пойду на сцену». Это меня совсем не устраивало. Во-первых, я видела, что у него нет нужных для театра данных. А выходить с подносом или играть в массовках казалось мне делом нестоящим. Ну а во-вторых, передо мной была творческая судьба такого актера, как Остужев. Наше дело трудное, и представлять себе только аплодисменты, лавры и розы — значит плохо знать актерскую профессию.

У меня было много друзей-летчиков. Тогда все восхищались и бредили Чухновским, а он часто бывал у нас с Всеволодом. И вот однажды Горик заявил мне со всей серьезностью: «Не хочешь, чтобы я был актером, буду летчиком!» Сначала я не придала этим словам большого значения. Мода! Все восхищаются Чкаловым, Громовым, перелетом через Северный полюс, дальним полетом Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Но Горик все настойчивее стал говорить о службе в авиации. Где-то и во мне жила симпатия к армии и военной службе. Может быть, это было наследственное. Мой дед и отец были военными. Почему бы и сыну моему не стать военным. Раздумывая так, шла я однажды по нашему двору. Зима была снежная, все в сугробах. Вдруг кто-то хватает меня сзади, и я стремглав лечу в сугроб. Едва опомнившись, выкарабкиваюсь из снега. Вижу смеющегося Чкалова. Помогая мне встать и отряхивая от залепившего снега, Валерий Павлович от души хохотал. Уж очень, наверно, я была смешна, и произошло-то все молниеносно. Чкалов направлялся в «Кружок» на Пименовском, о котором я уже говорила, и тихонько ко мне подкрался. «Ну и задумчивая вы дама! О чем вы так? О новой роли, что ли?» И вдруг меня осенило: спрошу его об Игоре. Посерьезнев, я задала Чкалову вопрос. Говорю: сын мой Игорь хочет стать летчиком. Как быть? Посерьезнел сразу и Валерий Павлович. «Летчиком? А как вы к этому относитесь? Хотя можете не отвечать, помню, как вы Хотели сделаться парашютисткой!» Чкалов опять засмеялся.

Действительно, когда рождался парашютный спорт, я заявила о своем желании прыгнуть с парашютом. Тогда еще не существовало автоматики, и кольцо для раскрытия парашюта после нескольких секунд отделения от самолета надо было вытянуть самой. Меня интересовал главным образом сам выход из самолета. Хотелось испытать себя. Хватит ли смелости выпрыгнуть? Сначала надо было попробовать на земле. Ну и на первом же испытании я позорно провалилась, потеряла равновесие. Где-то в среднем ухе у меня что-то было не так. И если бы я и выпрыгнула, то, потеряв сознание и закружившись, просто камнем полетела бы на землю. Об этом я часто рассказывала моим друзьям-летчикам. Знал об этом и Чкалов. Но шутки шутками, а Чкалов отнесся к судьбе Игоря по-деловому. Кстати, и его маленького сына тоже звали Игорем. «Елена Николаевна, раз ваш Игорь серьезно хочет летать, не препятствуйте, благословляю», — закончил он нашу беседу.

Горик считал, что Чкалов, который был его кумиром, стал и его крестным отцом в авиации. Мы узнали, что открылась так называемая спецшкола, готовящая молодежь в летное училище. Школа находилась на Садовой, где теперь Военно-политическая академия имени Ленина. Игоря приняли. Попал он в один класс с сыном Фрунзе и Володей Микояном. С их комсоргом Константином Ивановичем Цыгановым я и сейчас часто переписываюсь.

Игорь был счастлив, сбывалась его мечта, и он стал учиться иначе, чем в средней школе. И вдруг удар. Стране требовались артиллеристы. И спецшкола Игоря начала готовить своих воспитанников в артиллерию. Но молодые люди хотели летать. Мне пришлось долго хлопотать и наконец получить разрешение от К. Е. Ворошилова о переводе Игоря в авиацию. Его направили в Краснодарское летное военное училище. И вновь ему не повезло. Страна нуждалась в военных авиаштурманах. И училище в Краснодаре стало штурманским. Игорь был в отчаянии, но военная дисциплина заставила подчиниться приказу.

Когда Игорь учился в училище, нам очень помогала Марина Раскова. Какой она была чуткий, отзывчивый человек! Мы не были с ней знакомы, но, получив от Игоря письмо с жалобой, что не хватает учебников, я сама осмелилась позвонить Расковой. Она внимательно выслушала меня и как бы взяла шефство над Игорем. Я не один раз звонила Марине и всегда получала от нее точные рекомендации, какие книги необходимы. И отправляла в Краснодар целые ящики нужной штурману литературы.

Игорь полюбил свою профессию. Писал мне восторженные письма о полетах, прыжках с парашютом, о своих успехах. Он был выпущен лейтенантом и уехал на границу в 1940 году.

Естественно, я гордилась им. И когда он в отпуск приехал ко мне в новенькой лейтенантской форме, я не могла им налюбоваться. Часто во время его отпуска мы бывали в театрах. Я была счастлива, когда мы прогуливались по фойе Вахтанговского театра и вызывали общее внимание. Если бы знать, что ждало нас обоих через год! Если бы знать, что пришлось пережить Игорю из-за посещения Вахтанговского театра! Это все было в страшном «впереди». А тогда, провожая Горика с Киевского вокзала к месту его назначения на границу, я не задумывалась ни о чем. Единственная моя просьба была — писать. Через некоторое время стали приходить письма, которые казались мне странными. В них были какие-то неясные намеки на оживление «соседей». Но я не придавала этому значения. Жизнь текла своим чередом. Шли премьеры «Уриэля Акосты» и «Варваров», шел мой любимый «Стакан воды», происходили мои концертные вечера. Я была здорова, готовила новую программу. Меня привлекала восточная поэзия, Омар Хайям и Шота Руставели.

Летом 1941 года Малый театр выехал на гастроли в Днепропетровск и Сталино (теперь Донецк). Я любила Днепропетровск. Мы бывали там на гастролях довольно часто и всегда выступали очень успешно. У меня был хороший репертуар — «Варвары» и «Стакан воды». Затем труппа разделилась на две группы. Я переехала в Сталино, где мне предстояло играть «Стакан воды». В этом городе я никогда раньше не была. Приехали мы совсем к ночи 21 июня. Утром 22-го я проснулась в чудесном настроении. Стоял яркий, солнечный день. Захотелось и мне к завтраку выйти нарядной. За столом все много шутили, весело смеялись; кто бывал здесь раньше, рассказывал о великолепном приеме зрителей. И вдруг — радио. Внезапное нападение Германии. Война. Тишина за столом. Первая мысль моя — Игорь! Граница! Он там. И хоть последние письма были уже без намеков, они прямо предупреждали о чем-то важном — не верилось, не хотелось верить.
Вечером мы играли «Стакан воды». Обстановка была напряженная, но спектакль шел. Я держалась. В театре аншлаг. Мы играли в летнем театре городского парка. Однако слухи о бомбежке Киева настораживали. Кто был свободен — не отрывался от черного репродуктора, а мы, играющие, все же невольно прислушивались и исподтишка посматривали на небо. Не помню точно, сколько мы сыграли спектаклей — кажется, с утренником три. На утреннем спектакле кому-то послышался бомбовый удар. Наташе Белевцевой стало плохо. Вечером спектакль отменили. Из Днепропетровска должно было прийти указание, что делать. Наконец местные власти посоветовали складывать вещи и ждать транспорта на вокзал. А вокзал тогда в Сталине находился далеко от города и надо было ехать трамваем минут сорок. Мы сидели на чемоданах около трамвайных путей. Некоторые старались шутить: вот, мол, последний акт из «Любови Яровой». Да, похоже. Но не было паники. Сидели молча, сосредоточенно глядя в ту сторону, откуда появится трамвай. Как мы в него садились, как ехали—не помню, не помню и погрузку в поезд и дорогу до Москвы. Мысли мои занимал только Игорь. А вот приезд в Москву помню. Радостные крики встречающих родных, слезы, объятия и Семен Исаакович, размахивающий каким-то листком и кричащий: «Жив! Жив! Игорь жив!» Очевидно, мне было плохо. Потом я почувствовала крепкие объятия Семена Борисовича Межинского и его почти суровый голос: «Спокойно! Спокойно!» Как-то взяла себя в руки, вышла из вагона. Телеграмма от Игоря: «Жив, здоров, не волнуйся».

Спектакли в театре продолжались. Малый стоял на ремонте, играли в нынешнем Детском. И вечное ожидание вестей с фронта, вестей от Игоря. Странно, но я за него почему-то была спокойна. Даже когда долго не приходили письма, даже когда получила извещение: «Пропал без вести». Я верила, знала, что увижу его, что он не погибнет. В театре, как я потом узнала, стали меня считать чуть-чуть тронутой, избегали при мне говорить о фронтах. Но это было уже потом. Предстояла еще эвакуация. А пока все лето и осень в Детском театре шли спектакли. Дежурили на крыше, тушили зажигалки, а в ожидании очереди идти на крышу собирались в администраторской. Кто-нибудь рассказывал маленькие новеллы или загадывал загадки. Помню первые бомбежки Москвы. Мы с Семеном Исааковичем сидели на балкончике. Вечер был чудесный, говорили об Игоре, о наступлении фашистов, и вдруг: «Граждане, воздушная тревога». Мы как-то не сразу поверили, что это не учебное предупреждение. Голос Левитана был суров и настойчив. И мы пошли в укрытие. Сильнейший взрыв потряс стены убежища, потух свет. Пятидесятикилограммовая бомба упала в соседнем дворе. Когда дали отбой, мы возвращались по двору, сплошь покрытому осколками — в домах все стекла были выбиты. После нескольких таких бомбежек мы переехали в театр. Иногда уходили в метро, но чаще оставались в театре. Несмотря на выбитые стекла, не было никаких грабежей. Москва деловито и сурово продолжала свои повседневные, дела.

Пришел приказ эвакуировать некоторых актеров старшего поколения в Нальчик. Уехали Немирович-Данченко, Качалов, Рыжова, Массалитинова, Климов с Рейзен и кто-то из Большого. Яблочкина, Турчанинова и Яковлев ехать отказались. Спектакли не шли. Начались концерты для воинских частей, на призывных пунктах, в госпиталях. Не только выступления у раненых, но и задушевные беседы с ними. Под диктовку мы писали письма их родным, на бомбежки почти уже не обращали внимания. А фашисты подходили к Москве.

Было приказано эвакуировать коллектив Малого театра в Челябинск и там продолжать работу. Я колебалась: уеду из Москвы — потеряю связь с Игорем, а от него уже давно нет писем. У меня и мысли не возникало, что Москву могут взять немцы. Этого просто не могло быть. Однако, когда нас сажали в поезд, немцы были уже в Можайске. Ехали в вагонах, тесно набитых людьми и вещами. По дороге часто и подолгу стояли, пережидая бомбежки. Проезжая разбомбленные деревушки, слушали тревожные вести о продвижении фашистов. И все-таки я не верила, что они будут в Москве.

В Челябинске в первое время расселились прямо в театре. Кто по уборным, кто просто в фойе. Сначала разместили старших товарищей. Наконец мы с Семеном Исааковичем получили хорошую комнату в семье председателя райисполкома Фоменко. Чудесные были люди. Сам он всегда приветливый и заботливый, симпатичная жена, двое ребят и бабушка. Как родного сына, провожала я нашего хозяина на фронт. В первых же боях он был убит. А от моего Игоря по-прежнему никаких вестей.

В театре шли спектакли, готовились премьеры, и везде и всюду мы устраивали концерты — и в воинских частях и на заводах. Зима наступала суровая. Но мы часами простаивали у черной тарелочки громкоговорителя на площади, слушая голос Левитана. Москва жила, Москва не сдавалась, хотя враг был уже близко. Невозможно передать, что испытывали мы 6 ноября, слушая торжественное заседание, а потом и парад на Красной площади. Наш парад! Советских войск! И вот первые победные вести. Фашисты отброшены от Москвы. В театре к Дню Советской Армии, 23 февраля 1942 года, собирается бригада на фронт. У меня одно желание, одна мысль — ехать! Ехать с бригадой. Может быть, я там что-либо узнаю об Игоре.

В состав бригады вошли художественный руководитель Пров Садовский, Игорь Ильинский, я, Всеволод Аксенов, молодые артисты Спивак и Гапонцев, вокалистка Пироцкая, пара из Челябинской оперетты — Юрьева с партнером, их баянист и бригадир С. И. Каминка; Садовский и Ильинский были с женами.

До Москвы добрались благополучно. Москва, хоть и поврежденная бомбежками, стояла непоколебимо. На месте были и театры. Вот только горе стряслось с Вахтанговским — в него попала бомба. Мы получили направление на Западный фронт. Нам дали белый автобус, маскировку под снег, и мы отправились по Минскому шоссе. Дома от Игоря не было ни строчки.

Первые наши выступления состоялись под Борисовом, недалеко от места гибели Зои Космодемьянской. Командир авиаполка Николай Осипович Малышев создал нам поистине царские условия. Настоящие койки, чистое белье, одеяла, избу натопили. Устроив нас, Малышев пошел в полк, а мы готовились к выступлению. Концерт. должен был состояться сейчас же, здесь, в походной конюшне. Хорошо, она все же была с крышей. Поставили за «сценой» печурку для переодевания и... какая там сцена. Народ валил. Сзади напирали все новые и новые зрители. Сцены не было. Мы с Аксеновым, боясь наступить на лежащих, сидящих прямо у наших ног зрителей, играли «Укрощение строптивой». А на стенах конюшни, уцепившись за крюки, также висели зрители. Волновалась я ужасно. Читала «Полтавский бой», а потом «Старуху Изергиль» — о горящем сердце Данко. Хотелось отдать этим родным, замечательным людям все свое вдохновение, вложить всю душу в выступление, чтобы отблагодарить их, наполнить новыми силами и мужеством.

Глубокоуважаемая Елена Николаевна! За Вашу долгую актерскую жизнь много было памятных событий и радостных и печальных; были периоды, когда легко игралось, были, вероятно, и такие моменты, когда спазмы сжимали горло, а надо было выступать.
Я, бывший летчик-истребитель, до сих пор, как наяву, вижу Вас- на сцене промерзшего Дома культуры в авиагарнизоне Кубинка в начале 1942 года, когда Вы выступали перед нами, летчиками-фронтовиками, уже получив извещение о том, что Ваш сын, тоже летчик, не вернулся с задания. Я не помню, что Вы читали, но зато хорошо помню, как Вы читали. Мы хорошо понимали, как Вам было трудно выступать перед авиаторами. Лицо и жесты принадлежали актеру, но глаза и голос выдавали горе матери.

С уважением М. Е. Коробков, г. Уральск.

Трудно описать успех и восторженный прием, которые сопровождали наше выступление. Потом ужин в небольшой избе. И, конечно же, опять концерт, а когда нашей опереточной паре нужно было место для танцев, мы сдвинули столы и создали нечто вроде эстрады. С полковником Малышевым дружеские и теплые отношения я поддерживала до самой его смерти. Его дети, а потом и внуки были частыми гостями в Малом театре.

Следующий концерт мы давали для обслуживающего персонала санатория «Сосны», так хорошо знакомого мне по мирному времени.

В этой поездке я впервые увидела совсем иного Прова Садовского. Всегда немного насмешливый и равнодушный, он стал совершенно другим. Пров Михайлович услышал, что у одного из летчиков фашисты повесили всю семью. Узнал этот летчик о своем несчастье в день нашего приезда в часть. Конечно, на концерт он не пошел. И вот после концерта Пров Михайлович попросил его зайти к нему в комнату. Тот пришел. Всю ночь Пров Михайлович не отпускал его от себя. Всю ночь старый актер говорил с молодым летчиком. Утром, спокойный, уверенный в себе, летчик полетел на задание. Прощаясь, он обнял Прова Михайловича, сказал ему: «Спасибо, отец, я не забуду».

На этой базе мы пробыли несколько дней. Выезжали с концертами на близлежащие аэродромы. Сдружились с летчиками. Узнали и общую любимицу части — летчицу Аннушку Чиженкову. Она не пришла на наш прощальный концерт. Мы боялись, что произошло неладное. Много лет спустя я выступала на концерте в той самой академии, где когда-то была спецшкола Игоря. Меня окликнула какая-то женщина: «Елена Николаевна, я — Аннушка. Вы много обо мне писали и по телевизору рассказывали, спасибо вам, я жива». Теперь уж мы с Аннушкой не теряем друг друга. А недавно она с Михаилом Михайловичем Громовым вручала мне почетный знак Общества ветеранов войны.

Да, фронтовые встречи! Помню, в одной части политрук просил нас отметить лучших героев летчиков. И мы решили посвящать каждое выступление тому или иному герою. Так в некоторых частях мы отмечали лучших.

Родная Елена Николаевна, я очень часто вижу Вас по телевидению и всегда с большой теплотой вспоминаю нашу поездку в годы Отечественной войны, как мы не раз спали на соломе, как выскакивали из автобуса, когда был воздушный бой, и вообще наши выступления в избушках, как летчики слушали со вниманием наши концерты, и всегда Вы были простым, сердечным человеком. Вы так красиво и трогательно, говорили воинам здравицу перед концертами.
Л. Ермолаева, г. Симферополь.

Мы приближались к Москве. Навестили раненых в Барвихе. И опять вспомнились предвоенные годы. В Барвихе я присутствовала при перевязке бойца, раненного разрывной пулей. То количество метров тампона, которое врач извлек из раны, до сих пор у меня перед глазами. Видела я в Барвихе и братскую могилу. А от Игоря — ничего. Летчики, узнав, что мой сын на фронте, стали звать меня ласково «мамаша».

Через Москву нас перебросили на Юго-Западный фронт. Фашистов гнали из Калуги, и мы буквально наступали им на пятки. Под Сухиничами мы заблудились. Снежное поле, где-то что-то полыхает. Едем тихо. Если наши бригадиры кричали «Воздух!», мы все высыпали из автобуса и старались зарыться в снег. Так и заехали чуть ли не на передовую к танкистам, замерзшие и, что греха таить, напуганные. Как радостно встретили нас танкисты! Обогрели, самовар достали, усадили пить чай. А вот концерт им слушать не пришлось. Они были уже на марше, торопились вперед, бить фашистов.

Там, на фронте, увидела я людей высокого мужества, людей героических и необыкновенно скромных. Там я дала себе слово всю свою жизнь посвятить этим замечательным людям в военных шинелях. Потому, очевидно, и дорога мне так моя военно-шефская работа.

На обратном пути в Москве я узнала, что от Игоря по-прежнему нет писем. Уверенная, что он в партизанах, я по радио обратилась к нему с письмом. Я прочла о горящем сердце Данко. И он услышал меня, в госпитале, лежа, вернее, повиснув на ремнях, после страшной катастрофы. Он весь был поломан, обожжен и решил, что останется калекой и будет мне в тягость. Поэтому не писал, молчал. А тут, услышав мой голос, не выдержал. Откликнулся, но ни словом не обмолвился о своих ранах. И лишь когда, шесть раз обманув медкомиссию, он опять стал в строй, написал вскользь, что был в госпитале.
Возвращаясь в Челябинск через Москву, я случайно на улице встретила Владимира Львовича Эйниса. Что-то ему во мне не понравилось, и после расспросов о нашей фронтовой поездке он велел мне прийти к нему в больницу на рентген. Оказалось, у меня опять вспыхнул ТВС, каверна с кулак в правом легком. Сказались и война и думы об Игоре. Эйнис, как всегда удивительно хорошо относящийся ко мне, посоветовал, если в Челябинске нет хорошего фтизиатра, ехать в Свердловск (я не хотела отрываться от коллектива и оставаться в Москве). В Свердловске же находилась в эвакуации ассистент Эйниса Р. Э. Коган. Владимир Львович дал ей телеграмму, чтобы она немедленно положила меня в больницу на пневмоторакс. Как только узнали о моей болезни, товарищ Патоличев, бывший тогда первым секретарем Челябинского обкома, распорядился дать мне отдельную палату в больнице в Челябинске, а лучший врач-фтизиатр взял меня под наблюдение. Опять шли телеграммы из Москвы, определяющие способ лечения. Почти два месяца пролежала я в больнице. Пневмоторакс, к счастью, помог, хоть поддували меня целых четыре года.

Вот этого уже не знал Игорь. Ему я об этом не писала. Ну а вернувшись в Москву и теперь уже поступив под наблюдение Эйниса, я начала новую жизнь.