Новости

15 сентября исполняется 100 лет со дня рождения замечательного артиста и театрального педагога Михаила Михайловича Новохижина (1921 - 2012). Предлагаем вашему вниманию фрагмент из его книги и галерею архивных фотографий.

Михаил Михайлович Новохижин родился 15 сентября 1921 года в Феодосии в семье директора табачной фабрики. По окончании школы Михаил поступил в Московский авиационный институт, но по приказу Наркома обороны как авиаспециалист был призван в армию. В войне Михаил Новохижин участвовал с первого до последнего её дня, в его послужном списке 18 боевых наград. По окончании войны последовало направление в Академию им. Жуковского, где помимо учёбы были выступления в любительских спектаклях под руководством известного артиста Леонида Кмита, на одном из них в 1946 г. актёрский дар лётчика Новохижина был замечен выдающимися мастерами сцены Е.Турчаниновой и А.Яблочкиной, которые настояли на его перевод в Театральное училище им. Щепкина (курс В.Н.Пашенной). По окончании училища в 1949 г. был зачислен в труппу Академического Малого театра СССР, где сыграл более 40 ролей. М.Новохижин снимался в кино, в частности в фильмах «В начале века», «Цель его жизни», «Срочно, секретно - Губчека» киностудии «Мосфильм» и в телевизионном фильме «Ян Амос Каменский» в заглавной роли. Озвучивал роли в мультфильмах «Впервые на арене», «Дочь солнца», «Рикки-тикки-тави», «Возвращение с Олимпа». В 1962 году М.Новохижин окончил высшие режиссерские курсы при ГИТИСе. С 1971 по 1975 гг. заведовал кафедрой режиссуры и мастерства актера московского государственного института культуры. В те же годы осуществил ряд постановок в разных театрах страны («Последняя жертва», «Третья патетическая», «Конец Хитрова рынка», «Последние», «На чужбине», «Кремлевские куранты» и др. М.М.Новохижин - один из видных театральных педагогов - преподавателей актерского мастерства и режиссуры, начавший свою педагогическую деятельность параллельно со сценической с 1952 года в Театральном училище им.Щепкина. С 1975 по 1984 гг. М.Новохижин – ректор этого училища, с 1979 г. – профессор. Так же преподавал режиссуру в Академии культуры, искусства и туризма. Всенародную популярность М.М.Новохижин получил как прекрасный исполнитель песен и романсов, исполняющих их в кинофильмах, на эстраде, радио и телевидении. Его вклад в пропаганду отечественной песни и романса отмечен и ведущими специалистами - поэтами, композиторами, музыковедами. Заслуги Михаила Михайловича в искусстве отмечены званиями «Заслуженный артист РСФСР» (1965) и «Народный артист России» (1993). Скончался 12 января 2012 года.

Три постановщика

(фрагмент из книги Михаила Новохижина "Ваш выход, господа корифеи!" (М., 2010).

Нет, что бы там ни говорили, а режиссуре научить нельзя! Ну вот нельзя научить режиссуре! Средних дарований актер - тот еще может поднатаскаться в своем ремесле, но режиссер... - да он как Зевс-Вседержитель, восседающий на облаке; незримо переплетая и развязывая цветные нити жизни, небожитель провидит в земном бытии то, что само оно про себя не знает! Борис Иванович Равенс- ких и был таким редким творцом сценических поэм, дышащих небывалой эпической мощью, притом все его постановки были преисполнены высокого лиризма и тонкой переклички глубоких символов...

- Ну где ты пропадаешь, - с укором сказала мне жена, когда я вернулся домой ночью после бурного заседания во Всероссийском театральном обществе. - Тебя уже Борис Иванович почти три часа ждет! А тут и поздний гость, сам главный постановщик Малого, худой и долговязый Равенских высовывается из кухни:

- Миша, а пойдем погуляем немного!

Мы бредем по темной Брестской улице, и Борис Иванович в подробностях рассказывает, как будет ставить новый спектакль. Я чувствую, он относится ко мне по-дружески, хотя годится мне чуть не в отцы, и отвечаю благодарной теплой привязанностью. Только вот одна застарелая привычка нашего главного режиссера порой заставляет вздыхать с досадой всех его друзей и коллег: будучи неисправимой «совой», он, мой сосед по дому, может среди ночи разбудить знакомого для беседы и даже преспокойно вытащить на репетицию любого нужного ему актера.

Наконец начинается работа над знаменитым «Царем Федором Иоанновичем», и Равенских с искренним радушием приглашает меня на репетиции:

- Миша, приходи, посмотри, как получается!

В конце рабочего дня дотошно расспрашивает:

- А как продумана первая мизансцена, тебе понравилось? А что скажешь насчет финала?

Мне очень льстило такое гостеприимство, тем более что, когда в его «лабораторию» пытались проникнуть непрошеные посетители, суровый режиссер жестким тоном командовал:

- Попрошу вон из зала! Закройте дверь с другой стороны!

Конечно, он ценил не мой «высокопрофессиональный глаз», а ту мальчишескую откровенность, с которой я привык отзываться о работе собратьев по театральному гнезду. Каждый день я честно делюсь с ним своими впечатлениями от репетиции, а он, само собой разумеется, всегда поступает по-своему, не руководствуясь моими беззастенчивыми советами. Но, видно, иногда, не в соответствии с моим мнением, а как раз оттолкнувшись от него, Равенских придумывал или уточнял какие-то сценические детали.

В очередной раз прихожу на репетицию. На подмостки выходит Его Величество Федор Иоаннович - удивительнейший актер Иннокентий Смоктуновский - и бережно ставит на середину сцены стул, который, когда начнутся настоящие представления, будет заменен красочным царским троном.

- Кеша, - восклицает уязвленный Борис Иванович. - Я же говорил тебе вчера, что трон будет водружен на самом краю, почти у рампы!

Артист послушно переносит стульчик, куда указано, но только Равенских отворачивается, отвлеченный разговором со своим помощником, «царь» тут же свой трончик хвать! - и тихонько ставит опять в самый центр.

- Перестань в конце концов! - окончательно раздражается Борис Иванович. - Все-таки я режиссер, а не ты, и мое дело решать, как строить мизансцену!

Кеша несет стульчик обратно, но всякий раз, когда Борис Иванович отвлекается, перебазирует «трон» туда, где, как он посчитал, ему самое место. Чувствовалось, что даже самый волевой режиссер не в силах обуздать норовистого Иннокентия. Поистине, по своему характеру Смоктуновский - совсем как самый популярный из сыгранных им киногероев Юрий Деточкин: мягкий, улыбчивый и уступчивый, он в то же время по-гранитному непоколебим, когда дело касается его принципов. В конце концов победа закрепилась за Кешей - «царь» все же воссел на троне там, где ему хотелось...

С этого дня, как мне кажется, Равенских окончательно стал терять режиссерскую власть над непокорным «монархом».

- Прошу всех остаться! Мы еще разочка два повторим последнюю сцену! - кричит на весь зал Борис Иванович.

- Извините, пожалуйста, - лепечет с виноватой улыбкой Иннокентий, - но мне еще сына нужно из бассейна забрать!

И решительно уходит с репетиции, несмотря на все упреки и уговоры.

Трагедия взаимонепонимания привела к окончательному разрыву. Вскоре Смоктуновский покинул Малый театр и опубликовал статью, в которой свой уход благородно оправдал собственными несовершенствами: мол, совсем не удалась ему роль кроткого Федора Иоанновича...

Равенских умеет работать до изнеможения. Он обращается на «ты» ко всем, кем руководит, за исключением разве Лидии Павловны Новицкой, известной ученицы Станиславского, которую очень уважает. В творческом запале способен понатыкать грубых замечаний любому подвернувшемуся под руку «растяпе»:

- Ну ты, чахоточная, можешь двигаться побыстрее?!

Кеша Смоктуновский вежливо заступается за бедную актрису, по через десять минут разгоряченный Борис Иванович уже стегает гневными словами другую провинившуюся «клячу».

На репетирующих актеров он смотрит сердито и пристально, как хмурая неутомимая сова на снующих перед ней мышат. Любая попытка размягчить его серьезность шутливой фразочкой натыкается на неулыбчивое недоумение. Работает над спектаклем Борис Иванович почти до двенадцати ночи, и его жена, Галя Кирюшина (она превосходно сыграла Ирину Годунову в «Царе Федоре Иоанновиче»), полностью посвятившая себя мужу, приносит ему в бидончиках, судках и пакетиках любовно приготовленный ужин.

Отличительной чертой режиссерской манеры Бориса Ивановича было широкое и вдумчивое использование музыки. Вообще он очень ее любил и часто просил меня что-нибудь спеть. У нас в доме жил актер Малого, почти профессиональный баянист, и он мне не раз жаловался, что Равенских беззастенчиво будит его по ночам и пристает:

- Ну поиграй мне!

Образ любого его спектакля рождался из музыкальной ткани, и все символы и смыслы, заложенные в пьесе, опять сходились к мелодии. Долго обсуждал Равенских со Свиридовым, написавшим музыку к «Царю Федору», как лучше использовать отдельные ее фрагменты, Композитор целиком отдавал себя работе над этой постановкой; видно, она действительно стала чуть не сердцевиной его творческой жизни - я видел, как он даже плакал во время представления.

От всех спектаклей Бориса Ивановича веяло глубокой серьезностью. Он был поистине режиссером-романтиком - высокое религиозное начало и стремящаяся поглотить его черная злоба им противопоставлялись резко и трагически. Сначала «Царя Федора Иоанновича» со Смоктуновским репетировал Петр Васильев, и у него Кеша выглядел настоящим, достойным правителем: речь и походка его свидетельствовали, что перед вами - владыка всея Руси. Но приступил к репетициям Равенских. и все изменилось: в царе теперь высветился покорнейший раб Божий, юродивый, пытающийся утвердить в своей державе мир евангельской Любви. Борис Иванович, видно, хотел подчеркнуть: отвечая перед Богом за души своих подданных, царь несет свой тяжелейший крест - он как бы готовится сораспясться со Христом, стремясь спасти народ от греховной темноты и привести гибнущую в раздорах Русь к святости. Равенских, выходец из крестьянской семьи, понимал смысл человеческой жизни так, как это свойственно истинно православному человеку, и потому - думаю, такое случилось впервые в советской театральной истории! - его постановка была преисполнена глубочайшим христианским смыслом и не земным, а религиозным светом.

Тот же свет ощущался, когда в Малом шла поставленная им пьеса Л. Толстого «Власть тьмы». Однажды, во время спектакля, восхищаясь, как играет Акима глубоко верующий Игорь Ильинский, я даже вдруг ощутил запах ладана в зале; видно, актер специально перед началом представления овеял благовонием сцену - хотел сделать все, чтобы зрители поверили: его герой строит свою жизнь не на беспощадных мирских, а на незыблемых церковных законах... Довелось мне чуть позже увидеть в одном московском театре другую постановку этой пьесы, и, в отличие от спектакля Равенских, в ней была поистине одна тьма - господство греховного мрака, гибель потерявших себя, ослепших человеческих душ. Вернулся я домой совсем опустошенный и подумал: можно ли назвать высочайшим произведением искусства такое действо, которое гасит любовь к жизни и к людям? В постановке же Бориса Ивановича свет не исчезал, и зритель ясно чувствовал: в какое черное болото ни погрузился бы человек, все же не в состоянии он стереть таящийся в нем Образ Божий, и на дне самой черной души теплится маленькая свечка, благодаря которой погибающий может однажды разглядеть весь ужас собственной тьмы и преодолеть ее. Было ясно: Борис Иванович чувствует, какие размашистые «качели» таятся в сердце русского человека: да, он может низко пасть, но при этом испытать такое отвращение к своей греховности, что душа его начинает рваться к небу. Нет, не походил Равенских на тех нынешних режиссеров, которые используют постановку нашей классики только для того, чтобы мелко похмыкать над недостатками русских людей и прочитать зрителю маленькую рыночную мораль: «Жизнь такова, какова она есть, так что будьте активны, работайте и побольше зарабатывайте, и перестаньте, держа рюмку в руке или валяясь на диване, предаваться пустым несбыточным мечтам!». Он вырос в деревне и, прекрасно зная грехи своего народа, стремился напомнить ему не об узких «культурненьких нормах», а о христианских корнях русского национального характера.

Долго и тщательно готовил Борис Иванович этот спектакль. Вместе с Игорем Ильинским ездил в Ясную Поляну, беседовал с теми, кто знал Льва Толстого. Постановка была настолько изумительной, что один из актеров МХАТа, увидев «Власть тьмы», воскликнул: «Ну, вы теперь опередили наш театр на двадцать лет!».

Когда мы хоронили Бориса Ивановича, Андрей Гончаров, руководитель Театра имени Маяковского, тихо сказал:

- Вы потеряли великого режиссера.

Действительно, Борис Иванович был удивительнейшим постановщиком, глубоко чувствовавшим традиции Малого.

А вот Леонид Андреевич Волков, поставивший у нас «Семью Лутониных» И. Пырьева, иначе подходил к режиссуре: совсем не такой романтик он был по натуре, как Равенских, а скорее - «доктор естественных наук».

- Не надо выискивать в литературном материале какие-то там сверхзаумные идеи, - любил он повторять, - главное - чтобы актеры естественно дышали на сцене, а там - как пьеса ляжет, так и ляжет!

На репетициях, изучая в бинокль лицо каждого участника спектакля, он дотошно высматривает - из самого ли нутра, правдиво ли произносит тот слова своей роли. Маленький, увертливый - никак не поймешь, о чем он думает! Актеры у него не изнурены сложными режиссерскими придумками, просто спокойно исполняют то, что прикажет им внутреннее состояние, и благодаря такой свободе на сцене высвечивается затаенная, чуть сказочная правда жизни - вот взяла она и совершенно неожиданно для себя и для зрителей родилась на сцене!

Однажды и на мне он испробовал свой «естественно-режиссерский метод». Леонид Андреевич был одержимым рыболовом, и, помню, летом, когда мы вместе отдыхали в доме отдыха Вахтанговского театра в Щелково, он каждый день, подхватив складной стульчик и фотоаппарат, крался вслед за мной на речку, стремясь во всех ракурсах запечатлеть, как я отлавливаю руками под корягами всякую чешуйчатую мелочь. А после, зимой, когда однажды вечером я играл на сцене Малого, Волков, светясь от радости, подбежал ко мне в антракте:

- Миша, ты только посмотри, какие рыболовные крючки привезли мне из Швеции!

Он протягивает мне то одно, то другое изощренно-отточенное орудие и с наслаждением любуется, как я его ощупываю, поворачиваю и разглядываю.

Уже три минуты остается до моего выхода на сцену, а он все подсовывает да подсовывает мне новые экземпляры своей коллекции.

Леонид Андреевич, - взмолился я, - мне же пора!

- Да нет, подожди еще, вот, посмотри какое чудо!

И он кладет мне на ладонь новую блестящую загогулину.

Лишь в самую последнюю секунду старый лукавец сильным толчком выкидывает меня на подмостки. По ходу действия я должен, задумавшись о перипетиях своей судьбы, случайно забрести в незнакомую компанию и тут же, засмущавшись, удалиться. И вот я, в последнюю секунду выпихнутый к рампе на потеху зрителю, чуть не растянувшийся от неожиданного удара, с неотвязными рыболовными крючками, продолжающими еще плавать перед глазами, тупо обхожу сгрудившихся на сцене артистов и затем исчезаю за кулисами.

- Как же ты был органичен сегодня! - восклицает Леонид Андреевич.

Он был в восторге именно от того, что я не успел «причесать» себя к началу выступления и потому, по его мнению, действовал на сцене в полном соответствии со своим внутренним состоянием.

О том, что Евгений Рубенович Симонов будет назначен главным режиссером Малого, я узнал совершенно случайно. Собрался в свободный день на рыбалку в Серебряный Бор, где находился тогда дом отдыха Большого театра. Уже три часа, надвинув на глаза панаму, сижу с удочкой, но рыба в этот день, видно, тоже решила взять выходной и упорно отказывалась клевать. Вздохнув, достаю из рюкзачка еду и выпивку и готов уже приступить к обеду, как вдруг, вижу, открывается калитка и с территории дома отдыха наружу выходят Роман Кармен с кинокамерой, а с ним Рубен Симонов и его сын Евгений с женой. Я затих под кустом, как напуганный заяц: ну что мне, скромному актеру, прикажете делать - предстать перед светилами советского искусства в рыбацком затрапезном виде и бесцеремонно вмешаться в их беседу?

- А давай, Рубен, я сейчас засниму всех вас, а заодно и это чудное местечко. Будете смотреть потом и вспоминать, как мы отдыхали, - предлагает Кармен и со стрекочущей камерой перед глазами медленно круцится во все стороны. Потом все трое, обсуждая, с чего Евгений Рубенович начнет работу в Малом, уходят обратно за калитку.

Несколько месяцев спустя я, уже почти подружившийся с Симоновыми, праздную у них Пасху.

- Может, посмотрим киноленту, которая у нас осталась от прошлого лета? - предлагает Рубен.

Евгений Рубенович вешает большой экран, и мы, сидя за столом, любуемся чудными видами, на фоне которых гуляет и улыбается их дружная актерская семья. Наконец вижу и знакомый бережок у дома отдыха в Серебряном Бору. Вдруг Рубен Николаевич вскрикивает:

- Женя, останови кадр! Батюшки, да там Миша под кустом сидит!

И точно, в правом углу экрана нахально белеет моя панама. Все хохочут, и мне приходится рассказывать, как я невольно подслушал их разговор...

Не помню, чтобы в Малом работал другой такой вежливый и доброжелательный режиссер, как Евгений Симонов. Голоса, в отличие от Равенских, не повышал никогда и после каждой репетиции с ласковой улыбкой давал оценку каждому:

- Вы сегодня прекрасно работали, Сашенька!

- И Вы очень хорошо играли, Миша!

- Вы были просто великолепны, Лизонька!

Выходя из зала мы, смущенно похихикивая, разводили руками: разве могут абсолютно все каждый день играть на «ура»?

Вообще Евгений Рубенович всегда по-доброму говорил обо всех актерах - никогда наш новый постановщик не смотрел на них просто как на материал, который режиссер может использовать так и этак во имя своих глубокомысленных ухищрений. Ко мне он очень хорошо относился - в эпоху его режиссерства в Малом никогда не было у меня простоев. И в «Умных вещах» он меня занял (роль Рыжего Портного), и в «Горе от ума» довелось мне сыграть сразу три роли; понятно, я, благодарный и совершенно покоренный его мягкостью и обаянием, просто рвался к нему в дружбу, так что мой покровитель порой с ласковым достоинством тактично давал понять: «Ну не одному же тебе, дорогой мой, принадлежит целиком моя жизнь».

Евгений Рубенович не получил специального режиссерского образования, но режиссура все-таки стала его профессией. И та культурнейшая семейная атмосфера, которая его сформировала, а также невероятное трудолюбие позволяли ему в каждую постановку внести что-то утонченное, оригинальное, свежее. Он прекрасно знал мировую литературу, играл на гитаре и фортепьяно, пел, писал стихи. Как-то я пригласил его отдохнуть на Кавказе в одном скромном местечке - на территории обычного пионерлагеря, где весной и осенью разрешалось отдохнуть работникам табачной фабрики, и за свой отпуск он написал там в стихах пьесу «Джон Рид». На сцене Малого она, правда, долго не удержалась; Игорь Ильинский исполнял роль Ленина виртуозно, но глядеть на «великого вождя» никто не мог без улыбки: походка, жесты, тембр голоса - все напоминало зрителю прежние комические роли великого артиста... В конце концов на роль вождя революции был приглашен из Саратова тонкий и серьезный Юрий Каюров.

Ставит Евгений Рубенович русскую классику - и всегда такое впечатление, будто речь идет о сегодняшнем времени. Мне было очень интересно играть в его спектакле «Горе от ума»: впервые в нашей театральной истории Репетилов являлся в дом Фамусова не один, а в сопровождении целой толпы бездельников, и в этом был явный намек на столь привычные для Москвы 60-70 годов кухонные сборища молодых людей, которые, не додумывая до конца ни одной мысли, с легкостью «шумели» обо всем подряд, в том числе и о власть имущих. Интересно был подан зрителю и приезд грозной старухи Хлестовой: все гости выстраивались перед ней в шеренгу и проходили перед властной богачкой, как на параде. Создавалось впечатление, что на сцене - не старая карга прошлого века, а типичная советская начальница, дрессирующая своих подчиненных.

Именно благодаря Е. Симонову осознал я, что такое красочность спектакля, смелость мизансцены, раскованность жеста, современность звучания. Именно он дал мне понять, как важно создать дружескую, теплую, почти семейную атмосферу для актеров, задействованных в постановке, - только тогда, в условиях полного раскрепощения, выявятся неожиданные стороны их дарования.

Нет, режиссуре научить нельзя! Но, присматриваясь к тому, как работают талантливые постановщики, наблюдая за тонкими приемами, какие используют они, чтобы превратить спектакль в настоящую поэму из слов, звуков, жестов и красок, ты, обогатишь свою фантазию, обостришь интуицию и в один прекрасный день неожиданно скажешь себе: вот он, настал тот час, когда и мне дозволено, выведя на подмостки завороженных моими задумками актеров, плести и расплетать перед притихшими зрителями цветные нити человеческих судеб...