Человек в Черном
16 октября 2006 г.
Трудно описывать свои впечатления от игры актёров – а вдруг, как ошибся и незаслуженно обидел хорошего актёра или, не приведи Господь, хорошенькую актрису.
А если ты и вовсе во всём этом ничегошеньки не понимаешь? (А туда же!)
И вообще, со вкусом у тебя….
Одно утешает – вот, если на спектакле сидеть этаким каменным гостем, а после ничего не писать о своих впечатлениях, будто, их и не было совершенно, то это, пожалуй, будет куда более неприятно для всех участников спектакля. Опять же, спектакль замечательный, отзывов породит во множестве и самых разнообразных (дело обыкновенное, кому нравится поп, кому попадья, а кому и попова дочка), так что любой актёр всегда сможет выбрать для себя отзыв по вкусу.
Начну, пожалуй, «за здравие».
То есть, с тех исполнителей, которые, на мой взгляд (со всеми, приведёнными выше, оговорками), наиболее точны в своих ролях, наиболее жизненно достоверны, то есть, наполнены «жизнью человеческого духа», наиболее близки, именно, к Гоголю (фактор весьма немаловажный).
Первым, и главным среди таких исполнителей, с огромным удовольствием, поставлю Александра Потапова.
На этом солнце нет пятен!
Его городничий, это, именно, гоголевский городничий. С его «гвоздём в голове», который так и подвигает его на самые фантасмагорические поступки. Но, в то же время, никакой необъяснимой чертовщины в его поступках нет. Они выглядят даже обыденными, поскольку оправданы абсолютно органическим существованием актёра в характере и обстоятельствах, заданных Гоголем.
Вот, он, уговорил «ревизора» погостить у себя в доме и решительно (куй железо, пока горячо) тащит его из трактира. Но тут, с преогромной досадой, обнаруживает препятствие в виде дурацкого полового с его дурацким счётом. Всё благополучие всей его последующей жизни висит на волоске – а вдруг, как «ревизор» опомнится, заподозрит что-нибудь и передумает! И Потапов, с решительностью Александра Македонского, буквально, головой, сметает это препятствие, и, кажется, прямо по поверженному половому выбегает из облупленного номера. Нокаут сей настолько органичен, настолько следует из характера, созданного Потаповым образа, что не выглядит никаким «удачным режиссёрским (или актёрским) приёмом». Мысль о «приёме» если и возникает, то потом, много позже.
Или вспомните его «петербургские мечтания» в последнем действии. Какой «заслуженный» триумф переполняет всё его существо! Как он вальяжен, как покровительственен к своим сослуживцам! Он, определённо, будет «генералом»! Да, он, собственно, уже «генерал»! Но, вот, последовало разоблачение мнимого «ревизора», и Потапов, самым блистательным образом, показывает стремительное падение своего героя с заоблачных, воображаемых высот, в привычную обыденность, как в бездонную пропасть. Он вновь у разбитого корыта.
Равнозначно, по своей глубине проникновения в природу гоголевского юмора, в особую природу гоголевского реализма, сыграл Эдуард Марцевич, роль смотрителя училищ Хлопова.
Сам Марцевич определяет своего героя, как трусливого интеллигента. («В нем вот этот страх, который иногда заложен в интеллигенции, который не может вот так резко встать, сказать свое резкое и нужное слово в жизни. Вот мне кажется, это тема.»)
Я же увидел в Хлопове Марцевича характер более глубокий и сложный. Я бы назвал это не трусостью, а гипертрофированной (как гипертрофирован каждый характер у Гоголя) мягкостью. Его Хлопов мучительно разрывается между желанием всеобщего понимания, всеобщей гармонии и невозможностью таковых в реальной жизни. Его приводит в ужас не сам по себе чей либо окрик, а тот факт, что предметом неудовольствия является он сам. Он и в обмороки-то свои хлопается постоянно точно так же, как впадает в рефлекторное беспамятство заяц, неожиданно оказавшийся перед носом волка.
Даже самый статус ревизора, долженствующего отыскивать недостатки, и тем самым причинять неприятности проверяемым должностным лицам, повергает в паралич его волю. И как он расцветает, когда, по его мнению, между «ревизором» и городскими чиновниками воцаряется атмосфера взаимной симпатии.
Кстати, в благодушном уездном царстве, где обретаются наши герои, остальные чиновники, по возможности, стараются оградить Хлопова от непосильных для него задач. Городничий говорит с ним с просительными интонациями, и тотчас же отступает со своими претензиями, убедившись, что заставить Хлопова приструнить своих чудаковатых учителей невозможно.
Прекрасен и Гибнер, Христиан Иванович (!?) у Владимира Носика. Главный врач земской (судя по всему) больницы ни слова не знает и не понимает по-русски. В самом начале пьесы, видимо, воодушевившись общим ажиотажем, он произносит одну единственную фразу на немецком языке, но, спохватившись, что его не понимают, замолкает окончательно. Весь спектакль он только то и делает, что молча сидит и философически покуривает свою, сугубо немецкую, трубочку.
Но как сидит!
Перед вами вся немудрящая жизнь этого спокойного, не суетного человека. Он уже давно отказался понять эту страну, этот непостижимый народ с его непостижимым языком. Наверное, у него болтливая жена-немка, пахнущая ванилью и кардамоном. Наверное, когда он приходит домой из больницы, она суетится, подавая обед, и беспрестанно при этом тараторит о своих дневных делах, о домашней живности, о бестолковости прислуги и многих, многих прочих домашних пустяках, составляющих её жизнь. А после обеда она читает ему вслух, только что присланное письмо от их мальчиков, которые учатся в московском Университете.
Чёрт знает что, сотворил со мной Носик! И почему мне привиделись эти мальчики? И ведь, непременно белобрысые!
Как, всё-таки, много можно выразить одним только молчанием!
(При обязательном наличии таланта, естественно. И ещё одно обязательное условие – если есть что сказать актёру.)
Как только вы увидите самое первое появление на сцене Виктора Бунакова и Сергея Кагакова, то тотчас же и воскликните: «Ба! Петр Иванович Добчинский! Петр Иванович Бобчинский! Здравствуйте, здравствуйте, голубчики! Сколько лет, сколько зим! Давненько, давненько не видались. Где же это вы пропадали, голубчики?»
Вы встречаете их как старых, добрых знакомых. Кажется, будто и не видели вы до сих пор никаких других Бобчинского и Добчинского.
Виктор Бунаков и Сергей Кагаков – прекрасно спевшийся дуэт. Этих актёров в данном спектакле и разделить-то невозможно. Это близнецы-братья, несмотря на различие и в комплекциях и в лицах. Каждое их появление на сцене превращается в замечательно срепетированный, блестящий концертный номер, благо пьеса к этому немало способствует. Именно, отдельный номер, поскольку оба эти героя не принадлежат конкретно ни к какому-либо кружку, в том числе и к «кружку Городничего», но свои в любом «кружке» уездного городка. Их всепоглощающая страсть, именно страсть, узнавать первыми и разносить по многочисленным знакомым все городские новости. Ради этого они готовы и за дрожками пробежаться, и нос в кровь разбить.
Совершеннейшее гоголевские типы!
Земляника Александра Клюева.
Очень тщательно проработанный образ. Сочный, яркий, с множеством замечательных приспособлений. Особенно хороша «сцена взяток», пожалуй, лучшая изо всех подобных сцен.
Вот, он, на замечание Хлестакова, будто бы вчера был пониже ростом, конфузится, краснеет и со сладострастной какой-то готовностью решительно отдирает каблуки от своих ботинок. Хлестаков доволен, но особенно доволен произведённым эффектом сам Земляника. Угодил!
Ожидаю, что Клюквин, согласно законам сцены, эффектно отбросит оторванные каблуки куда-нибудь в угол гостиной или, скажем, за диван. Но нет, он складывает их в руке и так с ними и ходит за Хлестаковым. А потом начинает самозабвенно кляузничать на своих сослуживцев, зажав Хлестакова в углу дивана. Почтительнейше, так сказать, доносить, исключительно, из патриотического и служебного долга. А когда доходит до морального облика судьи, Тяпкина-Ляпкина…. Неприглядного морального облика. Настолько неприглядного, что у здешнего помещика Добчинского все дети похожи на судью как две капли воды, то в неопровержимое доказательство этих своих слов тычет Хлестакову в нос сложенными рядышком каблуками. Действительно, похожи!
Хороший образ Земляники создал Клюквин, но есть одно совсем, совсем маленькое но. Да и не было бы никакого этого «но», если бы не вредность моего характера. Прямо скажем, в микроскоп искал, ей Богу. Стыдно даже.
Чуть-чуть образу Земляники недостаёт гоголевской страстности, чертовщинки какой-то, гоголевской. Самую малость.
Ну, да ничего. Спектаклю, я очень на это надеюсь, предстоит долгая и счастливая жизнь. Придёт в образ и чертовщинка. Тут, ведь, секрет обретения прост как мир – надо пропитаться духом Гоголя, взглянуть на его героев его же глазами.
И сегодняшний Земляника хорош, ему не достаёт лишь самой малости, того самого «последнего мазка», который сможет поставить только сам автор.
И он обязательно поставит, надо лишь влюбиться в него.