Новости

«Листая старые подшивки»

ЮРИЙ КАЮРОВ: ТЕЛЕВИДЕНИЕ – ЭТО КАК МАЛАЯ СЦЕНА В ТЕАТРЕ. ОТ АКТЕРА ТРЕБУЕТСЯ БОЛЬШАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ, ПРОСТОТА, ИСКРЕННОСТЬ

— Юрий Иванович, расскажите о ваших взаимоотношениях с телевидением, о его роли в вашей жизни, о том, когда состоялась первая встреча с телевидением.

— Взаимоотношения самые тесные, самые дружеские и не менее ответственные, чем с любым другим видом искусства, будь то театр, кино или радио. Теперь часто приходится слышать, что уровень актерского мастерства становится ниже от обилия искушений, подстерегающих актера. Я считаю, что к падению исполнительского мастерства ведет не расширение сферы деятельности актера, а небрежное отношение к профессии. В театральных кругах порой бытует мнение, что, когда актер работает вне театра, он подрабатывает, «халтурит». Нет! — кричу я со знаком восклицания. Халтура — для халтурщиков! Конечно, бывает, что не все получается, и не все, в чем играешь — шедевры, и не всегда сам создаешь шедевры. Случаются и провалы. Но приступая к новой работе на телевидении, я каждый раз хочу верить, надеюсь, что она будет удачной. И изначальный подход к этому виду искусства, во всяком случае у меня, ответственный, а телевидение, безусловно, искусство, ведь даже для того, чтобы хорошо показать хоккейный матч, необходимы творческая фантазия и мастерство. Сотрудничать с телевидением я начал, еще когда работал в саратовском театре, на местной студии. Озвучивал тексты в передачах о сельском хозяйстве. И тогда, и сейчас считаю: то, что поручают, нужно делать хорошо.

А когда приехал в Москву, меня пригласили сниматься на ЦТ. Правда, и здесь мне не пришлось играть «английских лордов и испанские страсти», но репертуар мой расширился. Телевидение я люблю, и оно, по-моему, платит мне взаимностью, по крайней мере до сих пор оно от меня не отказалось.

— Не отвлекают ли вас выступления на радио и телевидении от работы в театре?

— Ну как может отвлекать от театра литература, живопись, хороший фильм?! Это же часть моей жизни. То же я могу сказать и о ТВ. Ведь каждая интересная роль, неважно, где она сыграна — на радио, на ТВ или на эстраде, приносит не только творческое удовлетворение, но дает импульс к новому поиску. Поэтому телевидение не только не мешает, а, напротив, помогает работе в театре. Вооруженный опытом ТВ, приходишь в театр и вносишь коррективы в свое исполнение. Телевидение, бесспорно, влияет на работу в театре, но, скажем так, влияет в лучшую сторону. Начинаешь и в театре ощущать потребность в более правдивых и простых выразительных средствах.

— Актеры нередко спорят, стоит ли снимать театральные спектакли на телевидении.

— Стоит, конечно, стоит! Нужно, чтобы хоть что-то оставалось после нас. Мы — актеры! Мы не художники, не литераторы. Мы не создаем ничего вещественного, осязаемого. Наш материал это мы семи — голос, лицо, чувства, мысли. Результаты наших усилий остаются только в памяти тех, кто нас видел. Да и то, на это мало надежд. А пленка фиксирует жизнь актера, биение его пульса, его волнение, его боль, его сегодняшние тревоги. То, что это возможно, я считаю подарком судьбы. И, может быть, эти снятые на пленку спектакли помогут осуществить связь поколений, дадут возможность нашим потомкам что-то понять про нас, сегодняшних.

— Какие, на ваш взгляд, проблемы возникают перед актером при переносе театрального спектакля на телеэкран? Меняете ли вы что-либо в сценическом исполнении роли после съемки спектакля на ТВ?

— Вы, наверное, хотите, чтобы я рассказал о пресловутой телевизионной специфике. Слово-то какое ужасное — специфика. Не специфика, а просто другой жанр, хотя и это определение неточно. Скорее это другие условия работы, в которые ты поставлен. Здесь нет проблемы. Это как малая сцена в театре. Она требует большей правды, простоты, искренности. На ТВ ты начинаешь по-другому существовать и, естественно, перестраиваешься в роли. А когда возвращаешься играть эту роль в театр, то невольно несколько меняешь свое исполнение. Происходит обратная связь.

— А как в вашем творчестве соотносится эмоциональное и рациональное?

— Для меня понять — значит почувствовать. Рацио и эмоция идут вместе в одной упряжке, как две лошади. Помните, как сказал Поэт: «Ум с сердцем не в ладу». У актера ум и сердце не могут быть «не в ладу».

— Как влияет на ваше исполнение контакт с партнером?

— Если контакт не налаживается, тогда все рушится. Я должен партнера ощущать как самого себя. Возможно, я не очень взыскателен к себе, но к партнеру всегда требователен. Каков партнер, таков буду и я.

— А как вы поступаете в тех случаях, когда партнер не «идет» на контакт с вами?

— Когда чувствую, что партнер не идет на общение, то мое внимание с партнера перемещается внутрь меня самого. Отсутствие эмоционального заряда, который должен был бы получить от партнера, я пытаюсь компенсировать тем, что сам как бы проигрываю его оценки и реакции «про себя». Это как в шахматной игре, когда играешь партию сам с собой. А на телевидении и в кино бывают случаи, когда твоим единственным партнером является глазок камеры, потому что твой партнер в момент съемки отсутствует. Как видите, мы достаточно вооружены, чтобы работать и с партнером, и без партнера. Но все-таки это беда, когда партнер не идет на общение. Это в корне неверный подход к профессии.

— Не создает ли дополнительные трудности работа с незнакомым партнером, с которым вы встретились на съемочной площадке впервые?

— Какие тут могут быть особые трудности? Наша профессия сама по себе очень контактная. Она подразумевает готовность к открытому общению. Даже когда меня на улице спрашивают, как куда-то пройти, я в силу профессиональной привычки начинаю ощущать человека, обратившегося ко мне с вопросом, как партнера. Если чувствую, что он слушает меня с недоверием, пытаюсь расположить его к себе. Наша профессия основывается на доверии друг к другу, на вере. Я выискиваю в незнакомом партнере качества, которые могли бы меня расположить к нему, и стараюсь наладить с ним контакт. И в большинстве случаев установить контакт удается.

— Юрий Иванович, по-видимому, когда обстоятельства складываются идеально — хороший партнер, увлекательный драматургический материал,— создаются наиболее благоприятные условий для импровизации! Как вы относитесь к импровизации? Где способность к импровизации наиболее необходима — в театре или на телевидении?

— Смотря что подразумевать под словом «импровизация». Импровизацию непосредственно во время действия или рождающуюся в процессе репетиции. Репетиция — это всегда импровизация, в процессе работы непременно рождается что-то неожиданное. В спектаклях же, во всяком случае у нас, в Малом театре, импровизации крайне редки. Но есть актеры, которые не могут играть каждый спектакль одинаково. Вот Николай Александрович Анненков — замечательный актер! Он весь пронизан творчеством, удивительно внутренне подвижен. Даже в старом спектакле «Русские люди», идущем в театре уже более шести лет, он часто предлагает по-новому сыграть наши общие сцены. Наверное, это и есть импровизация. Но телевидение — особая статья. Там я за графическую точность. Считаю, что импровизация на ТВ возможна только в период репетиций. Над телеспектаклем «Вишневый сад», поставленным режиссером театра Леонидом Ефимовичем Хейфецем с актерами нашего театра, мы работали методом импровизации. Чтобы ощутить атмосферу дома, в котором живут герои, почувствовать своеобразие чеховской драматургии, мы бродили в декорациях, обживая их, передавали мысли автора своими словами, пытаясь нащупать взаимоотношения друг с другом. И постепенно рождалась та самая необходимая атмосфера, которая незаметно вошла в спектакль. И хотя телеспектакль по-разному был воспринят зрителями, мои ощущения от него самые благоприятные. Импровизация принесла пользу спектаклю, это все вошло в его ткань. Когда я работаю над образом, ищу пути правдивого существования в роли, это тоже импровизация. А прямо перед камерой импровизировать не могу, не умею. Слишком большое испытываю чувство ответственности. Некоторые это умеют. Например, Александр Калягин, Валентин Гафт, Леонид Филатов. Ребята посмелее, а я не могу, это не мое.

— Программируете ли вы реакцию зрительного зала в театре, предполагаете ли, тетя бы условно, возможную реакцию аудитории, когда снимаетесь на телевидении?

— Нет, до этого я не дохожу. Хотя втайне всегда надеюсь на то, что в зрительном зале или в комнате, где стоит Телевизор, когда я играю, установится тишина. Для меня это самая дорогая реакция, о ней мечтаю. Потому что, когда зал замирает, напряженно слушая, рождается потребность сказать что-то сокровенное. Но для того чтобы это произошло, чтобы в зале установилась тишина, зал нужно завоевать, установить с ним контакт, И на телевидении, как и в театре, нельзя не учитывать зрителя. В кино думать о зрителе, на мой взгляд, запрещенный прием.

Там камера как бы подсматривает за жизнью людей, А на ТВ, как и в театре, нет четвертой стены, Это — другое искусство, у него другой характер. Только контакт со зрителем устанавливается иначе, чем в театре. В театре ощущение зала тобой, и ощущение залом тебя происходит сразу же, а на ТВ ощущение аудитории в момент съемки не дано. Но странная вещь, играя на ТВ, я как бы семнадцатой частью своего существа ощущаю самого себя зрителем. Когда я выступаю с литературными чтениями, то главный объект моего внутреннего внимания — автор. Через его слова я должен сообщить о том, что меня волнует в этот момент, но не прямо в камеру, а как бы под углом. Как будто камера—это антенна, у которой несколько усиков, и один из них обращен в сторону предполагаемых слушателей. Ведь мой актерский заряд должен обращаться не в пустоту, а в конкретный адрес, Но прямую реакцию зрителей я никогда не программирую. По-видимому это зависит от амплуа. Комики, наверное, предполагают — здесь зал взорвется хохотом, здесь зрители улыбнутся. Я не комик и не трагик, я актер, ну что ли, обычного амплуа.

— А как вы вообще относитесь к проблеме актерских амплуа, существуют ли они?

— Не боясь показаться ретроградом, скажу, что амплуа существуют. Это — ты сам. Твои психофизические данные. Я не считаю, что каждый актер может сыграть все. Существуют какие-то границы возможностей. Лично я не страдаю от узости амплуа. Хотя и не играю ярко комедийных и трагических ролей, но в рамках психологической драмы мне предлагают довольно разнообразные роли. Однако представления об амплуа тоже меняются со временем. Например, в пятидесятые годы роль Жадова играли герои-любовники. А вот Хейфец, недавно поставивший «Доходное место» на телевидении, неожиданно пригласил на эту роль Александра Трофимова, такого непривычного, странного, непонятного, Я играю разные роли, но странная вещь зрительское восприятие: сыграл кулака в телеспектакле «Стойкий туман», а зрители недовольны. «Юрий Иванович! Зачем же вы это делаете, играете такие отрицательные роли!» Привыкли меня видеть в положительных ролях и не хотят, чтобы я играл злодеев. Вот видите, не только в глазах режиссера, но и в зрительском восприятии мы существуем в рамках определенного амплуа.

— Как вы относитесь к своим, телевизионным работам — как зритель и как актер?

— Не хочу быть ханжой. И говорить: «Мы не судьи себе, это уж вы решайте, что нам удалось, а что нет». Что тут скромничать. Иногда смотрю на себя и ощущаю удовлетворение тем, что вижу. А бывают работы, которыми недоволен. Я гляжу на себя как зритель и актер одновременно через призму профессии и отношусь к своим работам объективно-субъективно. Например, удовлетворен тем, как сыграл Лопахина в телеспектакле «Вишневый сад». Не хочу сказать, что мне все нравится в моем исполнении. Но считаю, что ощущение судьбы этого человека мне удалось передать. Удовлетворен и тем, как прочел на телевидении цикл стихов Владимира Луговского «Это бессмертье мое...» В этих стихах есть удивительное ощущение ритма времени, они Неразрывно связаны с жизнью нашей страны. И поэтому работа над этой Программой была увлекательной и радостной, и кажется, удалось передать авторскую взволнованную интонацию. А бывает, что не получилось, Тогда не, только недоволен собой, но и испытываешь чувство мучительного стыда. И это чувство Долго не проходит. Когда плохо, сам первый это понимаешь. Ведь глаза еще не застило. И уже зрители забудут, они, как правило, добрые, а ты все еще помнишь. И простить себе не можешь, что по каким-то причинам (например, приятель-режиссер уговорил) согласился играть то, что не нравится, или то, что чуждо твоей индивидуальности. На ТВ я особенно требователен в выборе ролей и стараюсь избегать ошибок.

— Юрий Иванович! Мы подошли к вопросу, который с самого начала хотелось задать вам. Вы много лет работаете над образом Владимира Ильича в театре, в кино и на ТВ. Вам уже приходилось рассказывать о том, какие проблемы возникали перед вами, исполнителем этой сложнейшей роли. Сейчас хотелось бы попросить вас ответить на такой вопрос. На телевидении и радио вы часто читаете отрывки из произведений Ленина, читаете в своем костюме, без грима. Не сложно ли вам, воплотившему образ Ленина на сцене и на экране, читать его произведения от лица нашего современника?

— Теперь нет. Простота пришла через сложность. В пьесе Михаила Шатрова «Революционный этюд» Крупская говорит: «Образ Ленина — это мысль Ленина». Сказано прекрасно! Образ рождается мыслью. Но как это понимать исполнителю роли? Мысль Ленина растворялась в многострадальной России, она питалась от боли народной, прошла через страдания. Ленинская мысль рождена сердцем, пульсом, кровью, душой.

Поэтому, читая ленинские работы, нельзя пройти мимо их эмоциональной стороны. Я не могу просто докладывать ленинский текст, сообщать его протокольно. Я работаю над образом Ленина уже более двадцати лет. Я сроднился с его ощущениями, с биением его пульса. Я могу и, мне кажется, имею право пропускать его мысли через свое сердце.

— Что вас привлекает на ТВ?

— Хороший литературный материал, если мне его предлагают. Материал, Который можно полюбить, который может увлечь. А когда еще работаешь с талантливым режиссером и партнер попадается хороший, то это настоящий праздник. Таким праздником была для меня работа над телеспектаклем «Семейное счастье» по повести Льва Толстого. Ставил спектакль режиссер Петр Наумович Фоменко. Моей партнершей была Маргарита Терехова. Это тот редкий случай, когда все счастливо совпало: и литературный материал, и режиссер, и партнер. Такое трудно забыть... Фоменко — волевой режиссер. Он сумел убедить, покорить нас, актеров. И мы доверчиво пошли за ним, растворились в материале. В таких случаях произведение оставляет след не только в тебе, но и в тех, кому оно адресовано. Значит цель достигнута. Необыкновенный творческий импульс дал мне сам литературный материал в работе над передачей о творчестве писателя Николая Бирюкова. Мне позвонил режиссер Константин Андропов и попросил приехать на телевидение прочитать письма Писателя, Я вспомнил, что когда-то в детстве читал его роман «Чайка» и он тогда меня очень взволновал. Вспомнилась трагическая судьба Писателя, который так же, как Николай Островский, был прикован к постели. Я решил, что работа будет мне интересной, и согласился. Приехал в телестудию, просмотрел текст писем и взволновался их искренностью, исповедальностью. Зная судьбу этого человека, разве мог я читать их просто как диктор? Для меня было важно передать его волнение, заразить им зрителя. Я стал читать, у меня голое дрогнул. Я даже подумал: «Так нельзя, надо же сдерживаться».

— Вы говорили, что не умеете импровизировать непосредственно перед камерой. Но ведь неожиданно охватившее вас в момент съемки свежее переживание и было, наверное, импровизацией?

— Да, наверное. Здесь не было заранее расставленных запятых. Просто прочитал глазами и заволновался...

— Юрий Иванович, а что вы можете сказать о телевидении как зритель? Часто ли смотрите телевизор? Какие передачи больше всего любите?

— К телевидению отношусь, как все. Все мы его смотрим. Иногда ругаем, иногда приходим в изумление, Как-то раз у меня не было спектакля, и я почти весь вечер просидел у телевизора. Посмотрел вторую серию телеспектакля «С вечера до полудня». Актеры играли блистательно. Какой Санаев! Неожиданная Савельева — женщины с такой судьбой еще не было на телеэкране. Точный, емкий образ создал Филатов. Потом послушал репортаж Зорина об Америке. Уже собирался выключить телевизор, и вдруг — документальный фильм «Русская лошадь», созданный на Горьковской студии телевидения. Фильм про то, как машины вытеснили лошадей из нашей жизни. И показали лошадей, всяких, разных: лошадки в дореволюционной Москве, тянущие конку, лошади-труженицы, запряженные плугом, красавцы-рысаки на аукционах, идущие с молотка за восемь тысяч долларов, лошади на ипподромах. Потом показали совхоз... Оказывается, есть еще такие совхозы, где сохранились живые лошади. Стоят они, старые, усталые, уже вспахавшие все русское поле. Эти морды такой немыслимой доброты, а глаза такие теплые, влажные, умные. Мне вдруг показали такую жизнь, о которой я давно забыл. Хотя в детстве жил в деревне, ездил в ночное, даже падал с лошади. Но это было так давно, я от этого совсем отвык. И сердце защемило. И я почувствовал, что тяжело человеку существовать в отрыве от природы. Нельзя от нее отрываться! И захотелось обнять лошадиную шею, прижаться к ней, хоть бы постоять рядом с живой лошадью. И мне не стыдно признаться — хотелось плакать. Спасибо вам, ребята, милые, за этот прекрасный фильм. Пошли титры, и вдруг я вижу: режиссер — Владимир Гладышев. Так это же Володя Гладышев! Тот самый, с которым мы начинали работать еще в Саратове. Он был начинающий режиссер, а я молодой актер. Это в его передачах я читал сельскохозяйственные тексты. Думаю, молодец Володя! Какую высоту взял! Сколько души вложил. И как все точно по профессии сделал. Как музыкально оформил. Вы не видели?! Представляете, идет на экране лошадка по борозде, за ней мужик с плугом, и вдруг музыка, дивная, чистая, необыкновенная. Какое чуткое ухо, какое тонкое видение, какая волнующая тема! И как она блистательно осуществлена. Разве можно после такой большой радости не быть благодарным телевидению? Как же мы были бы бедны без этих двух букв — ТВ.

А. МИХАЛЕВА

«Телевидение радиовещание», 4-1982 г.