Новости

АФАНАСИЙ ИВАНОВИЧ КОЧЕТКОВ

24 июня исполняется пять лет со дня безвременной смерти замечательного актера и человека, народного артиста России Афанасия Ивановича Кочеткова. Почтить память мастера мы решили публикацией очерка Натальи Старосельской из цикла «Библиотека Малого театра» (М., 2003).


Очень трудно (а для меня так просто невозможно) писать портрет артиста или режиссера, идти на интервью с ним, если не испытываешь любви. Никакое знание биографии и судьбы, никакой интерес, даже самый пристальный, не заменят этого необходимого чувства, которое одно лишь способно создать атмосферу для разговора ли, для одинокого ли сидения за листом бумаги в ожидании вдохновения.
Оно не придет, если не любишь своего героя.
То есть разговор, конечно, так или иначе состоится, портрет напишется, но любой, даже самый непритязательный, читатель уловит в печатных страницах что-то не объяснимое словами, но ощутимое каким-то свыше данным всем нам чувством.
Впрочем, может быть, это вовсе не универсальный закон; может быть, он кажется необходимым лишь мне — не знаю. Но стараюсь писать лишь о тех, с кем связывает странное, в какой-то степени мистическое ощущение: я смотрю на человека сквозь его роли — и внезапно в личности артиста раскрывается нечто, что не только объединяет между собой самые, казалось бы, разные его работы. Нечто, делающее его добрым, близким и понятным знакомым, которого нельзя не полюбить...
Афанасий Иванович Кочетков, как говорит он сам, начинал типично для поколения, к которому принадлежит. Родился в деревне Балахоновка Самарской области, отец погиб на фронте, и его могилу дети разыскали много лет спустя под Старой Руссой, где шли страшные, кровопролитные бои. Этот опыт столкновения с трагедией (отец погиб в 1942 году), так близко и так горько пережитый в подростковом возрасте, не мог не отложиться в памяти и в характере будущего артиста.
А еще на характер не могла не повлиять природа, среди которой рос, которую впитывал в себя с ранних лет. Афанасий Иванович, кажется, настолько любит места своего детства, что само слово «Волга» произносит как-то удивительно — протяжно, долго, и глаза начинают светиться изнутри каким-то восторгом.

И все-таки с Волги пришлось уехать. В университет Афанасий Кочетков поступал в Кишиневе и в 1952 году закончил Кишиневский университет по специальности инженер-геолог. Потом приехал в Москву попытать счастья на подмостках. Вряд ли он решился бы на это, если бы не встреча с Дмитрием Николаевичем Журавлевым в студенческие годы, когда известный артист выступал в Кишиневе с концертом. После концерта Кочетков «набрался нахальства», узнал, в каком номере гостиницы остановился Дмитрий Николаевич и отправился к нему. Журавлев слушал молодого человека на протяжении 40 минут и затем произнес: «Что ж, советую вам попробовать...».

Эти слова стали для будущего инженера-геолога смутной надеждой, мечтой, но надо было закончить университет. А после университета необходимо было отработать положенный срок по распределению. Но можно ли было думать о такой прозе, можно ли было не поддаться искушению, когда сам Дмитрий Николаевич Журавлев советовал попробовать свои силы?!



Оказавшись в Москве, Кочетков отправился в Щукинское училище поступать на курс Б.Захавы и А.Орочко. Экзамены он сдал, но поступление оказалось недействительным — молодой инженер-геолог должен был отправляться туда, где был необходим именно в этом своем качестве. На целых три года, обязательных после получения диплома!.. И кто знает, как сложилось бы, если бы не случай. Впрочем, в данном контексте это слово необходимо написать с прописной буквы торжественно и высокопарно — Его Величество Случай!
Скорее всего, как истинный представитель своего поколения, воспитанный и сформированный на таких чувствах, как долг, обязанность, романтика трудных дорог, Афанасий Кочетков отправился бы безропотно «по месту прохождения службы» инженера-геолога, если бы не вспомнил, что до Щукинского училища прошел консультации в Щепкинском. Зачем он отправился туда, уже точно зная, что необходимо уезжать из Москвы? — сегодня Афанасий Кочетков и сам не может ответить на этот вопрос. Судьба вела.
В Щепкинском училище Кочетков появился в последний день работы приемной комиссии, председателем которой была Вера Николаевна Пашенная. «Она сделала то, чего никто, кроме нее, сделать не смог бы, — рассказывает Афанасий Иванович, и в словах его такое волнение, такая благодарность, словно случилось это не полвека без малого назад, а вчера. — Вера Николаевна позвонила в министерство и «выпросила» меня. Письмо, которое она написала по моему поводу, до сих пор хранится в моем личном архиве как, может быть, самое драгоценное воспоминание».
Так Кочетков оказался на курсе, которым руководили Мария Осиповна Кнебель и Вениамин Иванович Цыганков. И здесь снова нельзя не упомянуть Его Величество Случай — это был единственный курс Марии Осиповны в Щепкинском училище...
В 1956 году, когда Кочетков заканчивал училище, к ним на курс пришел молодой режиссер Андрей Александрович Гончаров — он искал артистов для Театра киноактера. В те годы театральные режиссеры были невероятно увлечены кинематографом, им казалось, что соединение театра и кино позволит совершить немало открытий, поможет артисту раскрыться по-новому, одинаково органично ощущая себя на сцене и на экране. Пережил такой период и Андрей Александрович Гончаров. Правда, для него он был совсем не долгим, спустя два года, в 1958-м, началась та длительная и мучительная история, что тянется едва ли не по сей день — театр влачит существование странное, почти загадочное. И едва ли не на каждом съезде Союза кинематографистов вновь и вновь дискутируется смысл этого образования, которое трудно назвать театром в привычном для каждого смысле слова.
Но это — другая история. В судьбе Афанасия Кочеткова она значительного следа не оставила. Артист начал сниматься в кино едва ли не с первых месяцев поступления в Театр-студию. Первым его режиссером был Владимир Басов — у него Кочетков снялся в фильмах «Первые радости» и «Необыкновенное лето» по романам Константина Федина. Затем роли последовали одна за другой, роли центральные, значительные. Афанасий Кочетков сыграл Смо-лярчука в фильме «Над Тиссой», Герасима в «Му-му», Довбуша в киноленте «Олекса Довбуш», Антонова («Одиночество»), Мосто-венко («Сердце России»), Смурова («Первое свидание»), Романа («Длинный день»), Харитонова («Обыкновенная Арктика»), Антона («Поговорим, брат»), Дубодела («Люди на болоте»), Данилу («Угрюм-река»)... Но все это было уже позже, а пока вернемся к истокам.
Неизвестно, как сложилось бы, если бы в 1958 году театр не расформировали. «Я оказался не у дел, — вспоминает Афанасий Иванович, — по штату меня перевели на киностудию «Ленфильм». Снимался я очень много». Тем временем Театр киноактера вновь открыли уже в качестве театра-студии при «Мосфильме» — об этом периоде Кочетков вспоминает с видимым удовольствием: ему довелось работать тогда с Эрастом Гариным и его женой Хесей Локшиной. В поставленном Эрастом Павловичем «Мандате» Кочетков сыграл отца Агафангела. Можно только представить себе, насколько интересными были репетиции — Эраст Гарин, не только хорошо знавший, но, по свидетельству многих, буквально влюбленный в Николая Эрдмана, вольно и невольно копировавший своего кумира в манере речи, жестах, игравший в известном спектакле Всеволода Эмильевича Мейерхольда, умел заразить артистов не только общей идеей, но и масштабом характеров.

Щуров – «Фома Гордеев» М.Горького

Само время, казалось, благоприятствовало замыслу Гарина — недолгая, но пьянящая «оттепель» позволяла многое из того, что казалось совсем недавно невозможным. Удивительный актер, ощущающий природу гротеска, «трагического балагана» (по выражению А.В.Сухово-Кобылина), как мало кто из известных нам творцов, Гарин остро чувствовал, какие щедрые возможности скрыты в пьесе Николая Эрдмана. И какой школой она может стать для артистов и театра, и кинематографа...
После «Мандата» Эраст Павлович задумал ставить «Ричарда III»; на главную роль были назначены два состава — Сергей Бондарчук и Афанасий Кочетков. Однако ни одному из артистов сыграть Ричарда не довелось...
И вновь наступил для Афанасия Кочеткова «кинопериод». Артист много снимался, становился подлинной звездой отечественного экрана конца 50-х — начала 60-х годов, эпохи надежд, чаяний. В эти годы Кочетков близко сошелся с Николаем Крючковым, Борисом Андреевым, Владимиром Дружниковым, Петром Алейниковым. Они принадлежали другому поколению, уже вошли в сознание зрителей знаками эпохи побед, свершений. Они были лицами этой эпохи, ее гордостью, славой. Ведь в ту пору отношение к кинематографу было совершенно иным — поистине самое массовое из искусств, советское кино воспринималось частью жизни. Давайте вспомним, как наши мамы стремились одеться и причесаться «под Любовь Орлову», «под Марину Ладынину», «под Валентину Серову», как наши отцы хотели походить на героев Дружникова, Крючкова, сколько обаяния и очаровательного хулиганства несли в себе персонажи Алейникова...
Об этом можно вспоминать и говорить очень долго, но важно другое: с каким жадным интересом впитывал в себя рассказы и опыт своих старших товарищей молодой Афанасий Кочетков, какую замечательную школу проходил он на съемочных площадках! А ведь он снимался в те годы в двух-трех картинах в год, и почти в каждой рядом были звездные партнеры...
Но Щепкинская школа, пройденная Кочетковым, не могла не давать о себе знать. Тянуло на сцену, хотелось вернуться в театр. И видимо, поэтому с радостью воспринял Афанасий Иванович приглашение на телевидение — Андрей Гончаров начал работу над телевизионным спектаклем «Закон зимовки» по Борису Горбатову. Роль Бута должен был играть Михаил Астангов, но болезнь помешала артисту, и режиссер пригласил Афанасия Кочеткова.
Этот телевизионный спектакль (а в ту пору их было совсем немного, поэтому каждый смотрелся с огромным вниманием) имел серьезный резонанс. О «Законе зимовки» заговорили, заспорили и на страницах прессы, и в разного рода дискуссиях. Андрей Александрович Гончаров решил вновь вернуться к Горбатову — теперь уже на сцене Московского театра драмы на Спартаковской. Спектакль, в который режиссер пригласил Афанасия Кочеткова, стал возвращением артиста на сцену. Здесь, в Театре на Спартаковской, Афанасий Кочетков играл начальников крупных строительств, идейных лидеров, хорошо знакомый по драматургии и кинематографу тех лет тип советского человека — строителя светлого будущего, неколебимо верящего в идеалы существующего строя и эти идеалы яростно проповедующего. Именно в этом театре проявились такие черты таланта Афанасия Кочеткова, как суровая простота и героический пафос, умение органически сочетать почти житейскую обыденность и предельную метафоричность.

Перейденов – «Холопы» П.П.Гнедича

В каждом из сыгранных Кочетковым персонажей ощущался характер — сильный, немного жестковатый, в каком-то смысле плакатный, но каждый раз за этими чертами проглядывало нечто не только живое и полнокровное, но и вызывающее невольное уважение вот к такому характеру, вот к такой уверенности в жизни и себе. И еще вызывающее ощущение некой загадки — что же в нем такое есть необыкновенное, в этом артисте Афанасии Кочеткове?.. Тем не менее, Кочеткову этого было явно мало; хотелось испытать себя в чем-то непривычном, неожиданном. Нет, артист не страдал от некоторой одноплановости своих ролей, но пора было что-то менять в уже достаточно прочно сложившемся стереотипе.
Вновь помог Его Величество Случай.
Еще будучи студентом Щепкинского училища, Кочетков познакомился с режиссурой Бориса Равенских. Артист вспоминает, как однажды Мария Осиповна Кнебель, придя на занятия, сказала: «Смотрела «Власть тьмы». Всем советую посмотреть. Всем! Настоящая режиссерская работа». Кнебель любили, к ее советам прислушивались и спектакль посмотрели. И по сей день помнит Кочетков удивительное ощущение от спектакля — вплоть до запаха сена, вплоть до простора, который, казалось, сквозил через декорации, захватывая в свой плен. «Режиссер, не оправдывая героев, сохраняя всю многосложность их характеров, не сглаживая, а, напротив, даже заостряя конфликт пьесы, — рассказывает Кочетков, — поставил спектакль о духовно-нравственных исканиях и обостренной совестливости русского человека, не позволяющих силам зла одержать верх над добрым началом в его душе. Это был спектакль, поднимающийся над бытом и этнографией, философский, поэтический...»
В 1964 году Борис Иванович Равенских неожиданно для многих, в том числе и для самого артиста, пригласил Афанасия Кочеткова в спектакль «Романьола» Луиджи Скуарцины, на роль графа Гарден-ги. «Я был поражен!.. Это было совершенно враскосяк с тем, что я играл прежде, — вспоминает Афанасий Иванович, — и вдруг — итальянец, аристократ, граф! Интересно! Подобный риск, видимо, доставлял самому режиссеру творческое наслаждение. Он ставил трудновыполнимые задачи и в результате открывал что-то новое, неожиданное. Это был, может быть, один из самых интересных периодов в моей жизни. Борис Иванович доводил всех нас буквально до физического изнеможения, но именно на этой работе я понял: какое же это счастье, когда артисту дается роль, полностью противоположная его стереотипу! Выстроив для меня в роли графа Гарден-ги поразительно сложные мизансцены (я постоянно был в движении, в действии), он совершенно раскрепостил меня!.. Он умел очистить актера от повседневной шелухи, от театральных штампов, от всего наносного, мешающего созданию полноценного художественного образа. Он знал, как избавить актера от скованности».

Кент – «Король Лир» У.Шекспира

Я хорошо помню время, когда Афанасий Иванович Кочетков играл на сцене Театра им. А.С.Пушкина. Здесь он сыграл не только своего циничного, жестокого и порочного графа, но и Никколо Паганини в спектакле «Легенда о Паганини». До сей поры помнится придуманное Равенских и замечательно воплощенное Кочетковым рождение музыки — Паганини Кочеткова не «играл» на скрипке, он смотрел на нее, брал в руки, и музыка словно рождалась в его душе и становилась слышной для нас, неотрывно следящих за актером...
Кочетков в этот период играл очень много, продолжал сниматься в кино. Похожий на молодого Горького (он и воплотил образ писателя-Буревестника на киноэкране ни мало ни много в шести кинолентах!), Афанасий Кочетков, как казалось тогда, прочно попал во власть «большого штампа», которым не брезговал театр, но особенно любило пользоваться советское киноискусство — именно такой тип героя был необходим: «цельнокройный» внешне и внутренне, приверженец единой идеи, готовый жертвовать всем ради нее. Таким был его Порфирий Сыроваров в спектакле «Метель» Л.Леонова. Человек драматической судьбы, прошедший путь белой гвардии, а затем дорогу героя-интернационалиста в Испании, Сыроваров Афанасия Кочеткова был фигурой мощной и поистине трагической.
В дневниковых записях Бориса Равенских есть очень любопытное наблюдение: «Образы Леонова требуют актерской воли. Огромной. Все заряжены динамитом. Актер должен вывернуться наизнанку, чтобы сыграть эти роли. Нужно ворваться в душу, чтобы расшевелить все в кровь... Надо не потерять свою природу, а в то же время надо двигаться ближе к образу».
Когда читаешь репетиционные записи Равенских, его размышления о будущем спектакле, за скупыми строками, за эмоциональными характеристиками персонажей и мизансцен мне отчетливо видится процесс работы Афанасия Кочеткова. И — больше: процесс его формирования как актера и личности, как мастера определенного склада. И для понимания природы этого артиста необходимо вспоминать, перечитывать, познавать тот давний период его работы. Без этого не обойтись...
Кстати, Кочетков вспоминает о нем не только ностальгически, но и с чувством какой-то досады: ведь, в сущности, ничего не сохранилось. Только на бумаге. Артист и сегодня испытывает боль от того, что Борис Иванович Равенских, будучи неравнодушен к кино, к телевидению, не умел, подобно другим режиссерам, переводить свои спектакли на их язык. Снятой на телевидении из всех спектаклей Равенских оказалась лишь «Поднятая целина», но этот вариант мало что может рассказать сегодняшним зрителям (если он еще каким-то чудом сохранился!) о том спектакле: о его атмосфере, эмоциональном воздействии, о том, каким был вообще поэтический, страстный, порой до плакатности яркий театр Бориса Равенских.
И еще об одном вспоминает Афанасий Кочетков с болью. «Как же бездарна наша российская традиция ничего не сохранять! Как я ругаю и эту традицию, и себя! Леонид Максимович Леонов приходил к нам на репетиции, говорил не только о себе, но о русской литературе, культуре — записывать надо было все!.. Ничего не осталось...»

Стародум – «Недоросль» Д.И.Фонвизина

Сегодня, когда промелькнула не одна эпоха нашей жизни и многое изменилось до полной неузнаваемости, а то, что прежде раздражало, вспоминается порой с чувством сентиментальным и ностальгическим, я, пожалуй, могу наконец определить для себя ту черту человеческого и творческого дарования Афанасия Ивановича Кочеткова, что привлекала к нему тогда и продолжает с той же настойчивостью привлекать сегодня. Это — предельно ярко выраженное чувство собственного достоинства. В наши дни это свойство приобретает поистине завораживающие смысл и значение, потому что являет собой черту не просто актерского мастерства, а именно личности, просвечивающей сквозь это мастерство.

На протяжении десятилетий она привлекала и продолжает с годами все более отчетливо привлекать в Афанасии Кочеткове. И когда отмечался со всей торжественностью юбилей Малого театра, у меня появился повод познакомиться с артистом и поговорить с ним о том, как же сам Афанасий Иванович ощущает эту свою особенность, это свойство, качество. Эту точку, в которой сходятся личностное и творческое.
- Афанасий Иванович, наверное, мой вопрос покажется Вам в каком-то смысле бестактным, уж простите заранее. Вы для меня всегда были и остались одним из актеров, у которых есть поразительное качество — его и в прежние времена было явно не в избытке, а уж сегодня это просто редкость! Я говорю об удивительном чувстве собственного достоинства, которое излучаете Вы и Ваши персонажи. Вы выходите на сцену, а я почти физически ощущаю идущую от Вас уверенность, мужественность, достоинство. Неловко, но все же спрошу: как у Вас получается, что каждый Ваш герой наделен этим вот чувством?
- Мне трудно ответить на этот вопрос. Просто у меня никогда не получится роль, если она не проникла в самое мое существо, не захватила до глубины души. Я рад, что прошел Щепкинскую школу — это было общение с удивительными личностями, олицетворявшими само человеческое достоинство. Уже на моей памяти, когда в 1978 году пришел в Малый театр, ушла целая плеяда замечательных мастеров, которых никогда и ни с кем невозможно было спутать. Знаете, есть такие сосны — корабельные. Вот такими они и были. А на их месте, взамен корабельной рощи, возник уже смешанный лес. Красиво, конечно, но... тут ничего уж не поделаешь. А вообще, по-моему, чувство собственного достоинства всегда было в природе русского актера.
- А может быть, это чувство возникает только тогда, когда есть твердая нравственная позиция?
- Конечно! Хорошо, что Вы сами это назвали, сейчас ведь подобные понятия не в чести... Я очень мучаюсь, пока не захватит меня ощущение, что мой персонаж — это я. Вот тогда и появляется позиция и не только позиция, но и ощущение, что она — твоя. Я много лет играю в «Недоросле» Стародума и думаю: Господи, когда же это наконец кончится?! Надоело ужасно, но вдруг на каком-то спектакле пришли на утренник школьники, и по их реакции я неожиданно понял, что в наше время отсутствия каких бы то ни было позиций им интересна позиция этого персонажа, его философия, его размышления. И, уловив это, стал играть как-то по-другому. Я такие вещи мгновенно чувствую, и если у меня, актера, нет четкой позиции, нет твердого понимания, что есть Добро, что есть Зло, — рано или поздно это ощутят и мои зрители, и им станет неинтересно. А если их захватит... что ж, значит, есть надежда...»
Спектакль идет уже много лет, но, судя по словам Афанасия Ивановича, если есть в нем надежда, значит, есть и некий скрытый запас: что-то непредсказуемое внезапно становится важным именно сейчас, сегодня, здесь, обретая новое дыхание. Есть назидательность и назидательность: в нашей смутной реальности почти невозможно предугадать, чем, когда и как именно отзовется в зрителе заложенная в основу классического произведения мораль. Может быть, в этом отчасти и кроется счастье профессии?..
В том, как отзывается в сегодняшней жизни характер, принадлежащий далеким временам.
Например, боярина Дружины Андреича Морозова из спектакля «Князь Серебряный» — человека, для которого ничего нет и не может быть выше понятий чести и достоинства. И никакая царская власть, что от Бога, которой готов он служить верой и правдой, не заставит старого Морозова изменить своим нравственным понятиям, не согласующимся с этой властью. И тогда каким-то причудливым образом в душе человека глубоко верующего происходит раскол.
Или гордый, свободолюбивый и непримиримый Перейденов в «Холопах» Гнедича — с ним не так-то просто справиться, его не согнешь, этого крепкого не только телом, но и духом человека!..
Или Магистр в спектакле «Король Густав Васа» А.Стриндберга.

Поливанов – «Картина» Д.Гранина

Человек твердых принципов, высокой нравственности, обладающий, может быть, самой «главной» властью — над самим собой, своими чувствами, расчетами. Кочетков сыграл эту роль поистине блистательно, уверенно выведя персонаж второго плана на первый.
Кочетков играл разные роли, но почти в каждой из них главной темой артиста оставалась именно эта убежденность, эта верность однажды и навсегда избранным идеалам. Предельная честность и боль за несправедливость. Даже в его купце Большове («Свои люди — сочтемся»), персонаже отнюдь не простом, лукавство было как будто чуточку заимствованным, не природным, не родным. Когда же Самсон Силыч попадал в собственноручно расставленные сети и вынужден был на горьком опыте убедиться в том, что дети намного превосходят своих отцов в искусстве предательства и подлости, потому что для них эти свойства стали природными и родными, — его боль, его внутреннее, глубокое, невысказанное и, может быть, не до конца понятое раскаяние в прежней жизни захватывало зрителей ощущением невымышленной трагедии...
Кочетков на сцене Малого театра вообще играл в классике довольно много; это естественно для артиста, прошедшего Щепкин-скую школу, прославленную школу актерского мастерства, с уникальным сегодня умением носить костюм, ступать по сцене, тщательно и обдуманно интонировать каждое слово, играя Городничего в «Ревизоре» или Веррину в «Заговоре Фиеско в Генуе», трагика Громилова в «Талантах и поклонниках» и главу дома Ванюшиных («Дети Ванюшина»), Тесея в «Федре» и Силана в «Горячем сердце»...
Но судьба распорядилась так, что сначала Афанасию Кочеткову предстояло воплотить образы советской классики.
Думаю, что эта страница (точнее — многие страницы) биографии артиста представляют невымышленную важность и серьезность. Сегодня мы склонны одним махом зачеркнуть все то, что некогда штудировали в школе и институтах — в этом переписывании собственной судьбы, собственного прошлого, в пренебрежительном отношении к недавним прежним идеалам сквозит, если вдуматься, все та же ущербность (только с оборотной стороны), что была в наших фальшивых утверждениях о величии произведений, так и не сумевших перешагнуть границы времени, когда они создавались.
А ведь есть среди них те, что можно и нужно перечитать и сегодня, чтобы понять что-то очень важное в собственной истории, в логике развития нашего общества, лишь на первый, беглый, взгляд никакой логике не подчиняющегося.
В самих себе, в конце концов.
Ведь не все было ложным — это очень важно сегодня помнить.
Большинство героев, сыгранных Афанасием Ивановичем Ко-четковым, были поистине настоящими людьми, преданными идее и не умеющими или не желающими разбираться в том, что может произрасти из этой идеи, когда из задумчивой тишины кабинетов она, по выражению Достоевского, «выходит на улицу». Сколько истинной чистоты и истинного величия остается в ней, ставшей достоянием разноликой толпы. В них, этих героях, сказался, как ни странно, фанатизм сродни религиозному — насильно прививаемый обществу атеизм оборачивался ревностным служением земному идеалу, подменяющему вечный. Таким был Макар Нагульнов из «Поднятой целины».

Вышневский – «Доходное место» А.Н.Островского

...Когда в Малом театре праздновался 70-летний юбилей Афанасия Кочеткова, после одного из поздравлений вдруг зазвучала в притихшем зале музыка. Мало кто помнит сегодня, в каком спектакле звучала она когда-то, вызывая чувства сильные, эмоциональные. Кочетков взял в руки микрофон и негромко, как будто боясь спугнуть мелодию, произнес: «Спектакль «Поднятая целина», постановка Бориса Ивановича Равенских...» И вышли на сцену артисты Пушкинского театра Роман Вильдан и Валентин Буров. Они сыграли маленький фрагмент того давнего спектакля, естественно, в соответствии с юбилейными правилами переделав текст. И было радостно и немножко грустно, потому что именно в такие минуты понимаешь, как же оно быстро проходит, Время. А вместе с ним и наша жизнь. И почему-то именно в эти минуты непостижимым каким-то образом оживает давний, забытый, как кажется, пафос, делавший тот или иной спектакль частью нашей судьбы.
Словно почувствовав это, Валентин Буров снял с себя нагуль-новскую кубанку и надел ее на Кочеткова, стоявшего перед зрительным залом в костюме Магистра из «Короля Густава Васы» А.Стриндберга, что шел на сцене в тот вечер. И удивительное возникло ощущение — словно соединились какие-то невидимые точки разных времен. Соединились силой личности одного человека. Того, что стоял перед нами на сцене...
Афанасий Иванович Кочетков справедливо считает, что для изучения истории отечественного театра надо очень серьезно заняться периодом 60 — 70-х годов, чрезвычайно интересными и плодотворными десятилетиями в жизни театрального искусства. «Это был захлест, — говорит артист, — тот захлест, в котором наш театр был не ремеслом, а необходимой частью существования. И для зрителей тоже».
В каком-то смысле, для них, может быть, — в первую очередь...
Да, многое стерлось в памяти за прошедшие десятилетия. Мало кто вспомнит сегодня тот бурный и очень специфический расцвет Театра им. А.С.Пушкина, что был при Борисе Равенских; его ро-
мантические, приподнятые спектакли, его пафос утверждения, буквально переливавшийся со сцены в зрительный зал.
... Спектакль «Поднятая целина» начинался монологом-исповедью Макара Нагульнова. Красное, полыхающее огнем небо, темная, вздыбленная земля, и в сполохах тревожного, колеблющегося света — человек в кубанке. Он обращается к зрительному залу с рассказом о людях своего поколения, о том, как они жили и умирали, любили и страдали, боролись за счастье и свободу, о том, как понимали они это счастье и эту свободу. Это был разговор, откровенный с точки зрения того времени, но он трогал и глубоко волновал, потому что его поэтическая нота становилась прологом к спектаклю, создавая атмосферу не парадности, но лирического размышления.
В то же время, что и Равенских, ставил «Поднятую целину» в своем БДТ Георгий Александрович Товстоногов. Разумеется, получились совершенно разные спектакли — не просто по режиссерскому почерку и актерскому исполнению. По самому своему настрою. Равенских в спектакле создал атмосферу романтически осознанного подвига. Фанатичность людей, задумавших переделать мир, выглядела здесь яркой, будоражащей, в какой-то мере излишне пафосной. Гибель героя становилась яркой метафорой (до сей поры помнится пластический этюд, созданный режиссером в сцене смерти Тимофея Рваного или выразительный эпизод гибели Нагульнова и Давыдова). «Актеры в спектаклях Равенских должны были выкладываться полностью, — вспоминает Кочетков о том времени. — Решения режиссера всегда требовали от исполнителей добавочных эмоциональных затрат и психологических мотивировок. В его спектаклях невозможно было существовать формально, иначе неизбежно выпирали каркас и механика роли. Скрыться за простотой, естественностью, обаянием в постановках Равенских было нельзя. Не наполняя кровью, живой жизнью, темпераментом роль, не стоило играть в спектаклях этого режиссера».
Кочетков говорит о том, что в работе с Борисом Ивановичем было все: удачи и поражения, взаимопонимание и обиды, но никогда не было лишь одного — скуки. Она пришла к артисту позже, когда Равенских ушел в Малый театр, взяв с собой молодых артистов — Алексея Локтева, Валерия Носика и Владимира Сафронова. А в Пушкинский театр пришел Борис Никитич Толмазов.
Вернее сказать, поначалу работа шла интересно. Хотя, как признается Кочетков, непросто было, выйдя из мощного биополя Равенских, оказаться в другом, значительно менее завораживающем. Но начались репетиции «Судьбы человека» Шолохова, где артист играл с огромной душевной отдачей. А как могло быть иначе? — ведь это была история поколения Афанасия Кочеткова, ничего не надо было выдумывать, наигрывать, все с детства стояло в его глазах и обжигало память.
Спектакль стал заметным явлением в жизни театральной Москвы, о нем много писали, о работе Кочеткова, сыгравшего Андрея Соколова, было сказано немало высоких справедливых слов. Но на этом завершился какой-то этап в жизни артиста. Кочеткову стало казаться, что наступила исчерпанность, что роли Нагульнова и Соколова подвели черту под определенным периодом жизни, в которой были замечательные персонажи, подлинные герои, но оставалось что-то неприкосновенное, глубоко скрытое и — все еще невостребованное в его мастерстве...
И вновь — игра Случая.

Магистр Олаус (Виктор Борцов — Пандерс Персон) «Король Густав Васа» А. Стриндберга

В 1978 году Михаил Иванович Царев пригласил Кочеткова на разговор. Сказал, что Леонид Хейфец будет ставить в Малом театре «Короля Лира», артисту предлагалась роль графа Кента. Казалось бы, образ вполне в духе тех, чьи черты особенно совпадают с личностью Афанасия Кочеткова, — прямой, честный и неподкупный человек, готовый служить только истине и осуждающий своего повелителя за поверхностное отношение к людям, за любовь к лести. Осуждающий, но тем не менее преданный ему до самого конца.
Это был персонаж мировой классики, а Кочеткова, может быть, и неосознанно тянуло именно к литературе, проверенной веками.
Это была священная для Кочеткова сиена, на которой он некогда совершил первые свои, робкие, студенческие шаги. И артист решился круто поменять судьбу.
«Толмазов меня отговаривал, — рассказывает Афанасий Иванович, — говорил, что я не буду занят в Малом театре столько, сколько занят в Пушкинском. Но я был тверд в своем решении. К тому же... как причудливо иногда играет людьми судьба! Примерно через год мы оказались в одной гримерке Малого театра с этим великим дипломатом и одним из последних могикан того давнего периода — Борисом Никитичем Толмазовым...»
Да, наверное, если посмотреть на «послужной список» артиста, окажется, что в Малом театре (по крайней мере, в первые годы прихода сюда Кочеткова) он играл значительно меньше. Но это были совершенно разные роли, которые трудно подвести под одну черту, под один стереотип. В труппу Афанасий Кочетков вписался органично — ученик Щепкинского училища, для которого эта сцена с самого начала не была чужой; артист большого диапазона, умеющий великолепно, выразительно очертить облик своего персонажа несколькими штрихами, даже молчанием, Кочетков представал на сцене Малого театра в различных ипостасях. Он играл роли классического репертуара и современного, здесь пригодилась и школа Бориса Равенских, и большой опыт работы в кино, и давние уроки Андрея Гончарова. Все соединилось, встало на
свои места. И те черты, что казались в какой-то период жизни невостребованными, глубоко скрытыми, оказались востребованными, необходимыми.
Для купца Большова...
Для Стародума...
Для боярина Морозова...
Для лукавого царедворца Василия Шуйского.
Для Луп-Клешнина.
Для человека, прошедшего жизнь вместе со своей эпохой -гранинского Поливанова из спектакля «Картина». Для меня по сей день эта работа Афанасия Кочеткова в спектакле Леонида Хейфе-ца остается необычайно выразительной и сильной.
Для Кента...
Для Старика в «Русских людях»...
Для Лисицына в «Вызове»...
Для Нила Андреича Тычкова в инсценировке гончаровского «Обрыва».
Вот на этом персонаже Афанасия Кочеткова хотелось бы остановиться чуть подробнее, потому что в отображении провинциального самодура, третирующего всех обитателей маленького городка и прилегающих усадеб, самые привлекательные черты индивидуальности артиста благодаря высокому мастерству обернулись своей изнаночной стороной. И это было необычайно интересно!
Ведь если вдуматься, Тычков — личность, фанатично преданная идее «старой правды» (выражение И.А.Гончарова), страстно проповедующая былые, окостеневшие идеалы. Но как и почему этот русский Тартюф вообразил себя блюстителем нравов и хозяином жизни? В отличие от французского Тартюфа, он прожил на этом месте всю жизнь и на глазах жителей городка выстраивалась его ошеломляющая карьера... Вот это умение отрешиться от собственного прошлого с наивностью ребенка и поверить в собственное величие и могущество обрисованы Афанасием Кочетковым с удивительной точностью и живостью!..
Казалось бы, артист строит образ на вполне привычных «атрибутах», но все они вместе и каждый в отдельности словно бы смещены со знакомых точек, чуть искажены, чуть подернуты гротеском — и начинают от этого выглядеть, словно в разбитом зеркале. Уродливо и страшно одновременно. Как уродлив и страшен сам этот тип Нила Андреича Тычкова, отнюдь не канувший в прошлое, отнюдь не забытый. Классический — в самом широком смысле понятия...
Работа Афанасия Кочеткова над образом Тычкова представляется поистине ювелирной. Литературоведение достаточно серьезно и давно изучает эти совершенно особые типажи — «обрусевшие», приобретшие специфически национальные черты образы мировой культуры, кочующие из произведения в произведение и удивительным образом сохраняющие вечное и неизменное при отчетливо очерченном временном и индивидуальном начале. Это — особая задача, особый манок для думающего, глубокого актера. Кочетков небольшой ролью Тычкова в «Обрыве» сумел это доказать со всей очевидностью.
Во всех персонажах Афанасия Кочеткова резко заявляет о себе характер — твердый, по-настоящему мужской (что особенно важно в наше время, утратившее, как представляется, отчетливость начал — мужского и женского), лишенный воздушного обаяния. Сам Афанасий Иванович называет свой характер плохим, трудным. Ему, конечно, виднее. Но, мне кажется, и сегодня, перешагнув 70-летний рубеж, артист полон сил и энергии для создания совершенно определенных героев. Сам Кочетков не уточняет, каких именно: «Хотел бы сыграть парочку ролей моего возраста...» — вот и все, что он говорит по этому поводу.
Но я думаю, это должны быть персонажи близкого артисту мировоззрения. Кочетков никогда, на протяжении почти полувековой своей творческой жизни, не изменял себе: ни к чему и ни к кому не подлаживался, не кривил душой, в любой ситуации сохраняя чувство собственного достоинства. Он и сегодня верит в т